Единая-неделимая

Краснов Петр Николаевич

— А теперь разве старая? Еще и теперь попляшем.

— Восемнадцать лет мы женаты, давно уж, — сказал вахмистр.

— Ну, что за давно — восемнадцать лет! Так станцуем, Маланья Петровна?

— Станцуем… А то, ваше высокоблагородие, вы уж с дочкою лучше. Толста я очень стала, смотрите, столы повалю, — засмеялась в рукав Маланья Петровна.

— Выходит, сколько же лет вы, Семен Андреич, на службе?

— Двадцать лет вахмистерствую, да четыре года в рядах прослужил.

— Как оно время идет… А ведь точно вчера новобранцем у меня были. Двадцать четыре года…

Хо-хо!

— Обноси, Муся, гостей пирогом, — шепнул дочери Семен Андреевич. — Прошу, ваше высокоблагородие. Не обессудьте, гости дорогие. Чем богаты, тем и рады.

XXXIX

В маленькой комнате вахмистра стало душно, и открыли одну половину окна. Весенний воздух рвался в комнату Неуловимыми запахами моря и свежести, долетал треск колес, цоканье копыт и гудки автомобилей. Уличный шум сливался с громкими голосами гостей, звонко и радостно заливались в клетке канарейка и чиж, а снегирь, склонив голову набок, все повторял свои короткие и томные рулады.

По одну сторону стола сидели унтер-офицеры и вахмистры и с ними штаб-трубач Ершов, по другую сторону офицеры, полковой священник, полковой врач, ветеринарный врач, делопроизводитель, оружейный мастер и псаломщик.

Маланья Петровна, Муся, Семен Андреевич и вестовые собрания обносили гостей пирогом и жареными рябчиками и подливали им вина.

Было сказано много тостов, и трубачами в эскадроне сыграно много маршей и тушей.

Длинноязычный, косноязычный и потому любящий речи поручик Эльтеков пространно говорил о воинском долге, о слиянии офицера и солдата, поминал Александра Македонского и Юлия Цезаря, рассказывал, какие городки строили римские легионеры, и как в них жили, и как он сам где-то подле Наугейма, под Заальбургом на Таунусе видел такую римскую крепость, восстановленную императором Вильгельмом, и он так вел речь, что можно было ожидать, что он кончит тостом за Вильгельма. Потому Петренко перебил его и крикнул:

— За здоровье дорогих хозяев, Семена Андреевича и Маланьи Петровны — ура!

— Что ж, Маланья Петровна! Идем танцевать, — сказал Работников, протягивая руку раскрасневшейся от выпитой рябиновки и шампанского вахмистерше.

Поручик Дурдин, маленький, черненький и хорошенький, выскочил из комнаты в эскадрон и крикнул трубачам:

— Русскую!.. Русскую!.. Полковник танцевать будет. Дайте, братцы, место.

Гости двинулись в эскадрон за Работниковым, торжественно ведшим толстую Маланью Петровну. Задорные ямочки показались на ее улыбающихся розовых щеках.

Трубачи заиграли русскую. Маланья Петровна жеманно взмахнула платочком и с легкостью, неожиданною для полного тела, пристукивая каблучками, прошлась по кругу около подбоченившегося Работникова.

Тесно толпились, положив руки и головы друг другу на плечи, солдаты эскадрона.

Работников лихо надвинул на седеющие густые кудри фуражку, притопнул ногами, щелкнул шпорами и пустился, мелким бесом рассыпаясь, подле Маланьи Петровны. А она, ласковой манящей улыбкой круглого сияющего лица, плыла, сгибаясь и кланяясь до земли, взмахивала

платочком, приседала и оборачивалась, вся колыхаясь своим полным и сильным телом.

— Пара хоть куда! — сказал, широко улыбаясь, Тесов, вестовой Морозова.

— Хоть в балаганах на масляной показывать, — сказал Ершов и, отвернувшись, пошел в вахмистерскую комнату.

Там, за столом, в углу, сидели поручик Морозов и адъютант Заслонский и пили мадеру, прихлебывая ее крепким чаем. Оба были трезвы. У окна с птицами долговязый Мандр тащил за руки Мусю.

— Пупочка, пойдемте с вами тоже русскую танцевать! — говорил Мандр.

— Не пойду я с вами, Карл Карлович, вы совсем даже и не умеете, и вам нехорошо теперь танцевать. Сядьте, слушайте, как птички поют.

— Птички?.. Какие птички? — спросил Мандр и вдруг увидал клетку на окне. — А почему вы их не выпустили?.. — строго сказал он, нагибая набок голову.

— Зачем же их выпускать? Это папины птички. Они столько радости ему доставляют.

— Да?.. А сегодня Благовещенье. Давайте по русскому обычаю дадим им волю. Я слыхал, есть такой обычай пускать в Благовещенье птиц на волю.

Мандр, криво усмехаясь, стал ковырять пальцем подле дверцы клетки.

— Что вы делаете, Карл Карлович? — воскликнула Муся. — Нельзя же так!.. Какой вы!..

— Бедные птички.

— И вовсе не бедные.

— Как хорошо им будет на воле.

— Они отвыкли от воли. Они потеряются в городе. Их кошки передушат.

— Глупости. Я хочу их выпустить.

— Вы не смеете этого делать. Это папины птички. Это будет такое горе для папы.

— Не смею, пупочка? Нет такой вещи, какой не смел бы сделать офицер… Да еще — корнет Мандр!

Мандр решительно схватил клетку и повернул ее к окну.

— Карл Карлович, я прошу вас…

— Ну?

— Миленький Карл Карлович, не делайте этого… Мандр открыл клетку и стал выпугивать из нее птиц. Это шло быстро, и разговор шел короткими едва слышными фразами, заглушаемый музыкой в эскадроне.

Слышал и понимал Мусино отчаяние только Ершов, стоявший недалеко от Мандра и отделенный от него столом.

Ершов дрожал от негодования. Он хотел схватить Мандра за руку и — не смел. Он проклинал себя, кричал мысленно на себя — «ты раб, ты подлая, трусливая, рабская душа», смотрел на Мусю, кидавшую на него умоляющие взгляды, смотрел, как Мандр вырывал у Муси из рук клетку и выпугивал птиц, с растерянным ганском улетавших в синее небо.

— Господи! Господи! — громко заплакала Муся. — И никто не поможет!

Этот плач услышал Морозов. Он быстро вскочил и в два прыжка очутился около Мандра.

— Корнет Мандр, что вы делаете?

— Он выпустил папиных птичек, — прошептала, давясь слезами, Муся.

— Зачем вы это сделали?

— Так, — сказал Мандр и, вдруг заметив холодную сталь в глазах Морозова, весь подобрался и добавил холодно: — А вам какое дело до этого?

— Как вы смели это сделать! Это не ваши птицы! — закричал на Мандра Морозов.

— Потрудитесь на меня не кричать, — сказал Мандр, поставил клетку на окно и взялся за эфес сабли.