Единорог и три короны
Шрифт:
Затем рванулся к окну, распахнул его и глубоко задышал, глотая прохладный ночной воздух и пытаясь изгнать из памяти чарующее видение нагого тела Камиллы. Сердце его рвалось из груди, и ему потребовалась немало времени, чтобы полностью совладать с собой. Ополоснув лицо холодной водой, он установил походную кровать и заходил по комнате; потом остановился перед кроватью Камиллы: девушка лежала спокойно, слышалось ровное ее дыхание. Закинув руку за голову, она крепко спала; лицо ее было по-детски безмятежным, и это благотворно повлияло на охваченного бешеной страстью шевалье.
Камилла лежала рядом — беспомощная, хрупкая и бесконечно дорогая; он — ее единственный покровитель, единственный защитник. Она полностью зависит от него; ее красота, невинность находятся в его руках. И он готов защищать ее от всего мира, даже от себя самого, если понадобится!
Отныне он знал: Камилла — единственная женщина, которую он сумел полюбить; она создана для него, даже если сама еще не сознает этого, так же как луна создана для неба. Он едва не поддался искушению запечатлеть нежный поцелуй на ее приоткрытых губах, чтобы пожелать ей спокойной ночи, но подавил в себе это желание, зная, что с трудом потушенный пожар мгновенно может разгореться в нем с новой силой и он уже не сможет справиться с ним. А он ни за что на свете не хотел бы воспользоваться ее опьянением!
Поэтому он удовольствовался тем, что поцеловал лишь кончики ее пальцев, а потом, на всякий случай обозвав себя полным идиотом, улегся спать на походную кровать. И прошло довольно много времени, прежде чем ему удалось уснуть.
68
Хлынувший в окно поток света залил комнату и разбудил девушку. С трудом ворочая языком, она, стараясь держать прямо раскалывающуюся от боли голову, оглядела комнату, не понимая, каким образом она сюда попала. С трудом она села на кровати и, собираясь с мыслями, обнаружила, что облачена в ночную рубашку; затем в углу заметила шевалье, спящего на складной кровати.
— Филипп? — в изумлении воскликнула Камилла. Ей казалось, что еще вчера молодой человек настаивал, чтобы их поместили в разных комнатах. Как получилось, что он оказался здесь? Разбуженный д’Амбремон потянулся, с трудом прогоняя остатки сна. Распрямившись, сел на кровати; Камилла увидела его обнаженную загорелую грудь, его ловкие и сильные руки.
— Ах, вот вы и проснулись, — произнес он, проводя рукой по лицу. — Как вы себя сегодня чувствуете?
Камилла натянула на плечи одеяло и опустила глаза, чтобы не видеть соблазнительного зрелища, кое являл собой обнаженный по пояс Филипп.
— Вы будете смеяться… — смущено проговорила она. — Но я не помню, как закончился ужин, как я очутилась в этой комнате, в этой кровати!
— При вчерашнем состоянии тут нет ничего удивительного!
— О чем вы говорите?
— Вы
Щеки Камиллы сделались пунцовыми:
— Это правда? Мне кажется, я действительно выпила немного больше обычного, но в пределах…
— Это самое малое, что я могу вам сказать. Вы должны были бы предупредить меня, что не переносите алкоголя. Это избавило бы нас обоих от многих неприятных минут.
— А что сказали другие офицеры?
— Я сделал так, что они ничего не заметили.
Несколько минут изумленная Камилла сидела молча. Она боялась задать мучивший ее вопрос:
— Но… почему вы решили ночевать здесь?
— Надо же было кому-то ухаживать за вами: вы пребывали в невменяемом состоянии. Не мог же я рисковать и оставить вас на милость первого же нескромного пришельца!
— Однако… я все-таки сумела раздеться и лечь в постель, — заявила она, пытаясь говорить как можно более уверенно.
— О нет! За вас это сделал я.
— Вы меня раздели? — воскликнула она, надеясь, что он шутит.
— Как мать, которая раздевает своего младенца!
Камилла почувствовала, как ее заливает волна стыда. В отчаянии, словно утопающий, цепляющийся за последнюю соломинку, она взглянула под одеяло, надеясь обнаружить на себе какие-нибудь детали одежды, свидетельствующие о том, что шевалье пощадил ее стыдливость. Но сомнений не осталось: ночная рубашка — ее единственное одеяние. Филипп никогда ничего не делал наполовину!
Камиллу обуял праведный гнев; глаза метали молнии.
— Как вы посмели? — выдохнула она, возмущенная подобным бесстыдством.
— А вы считаете, у меня оставался выбор? — возмутился д’Амбремон. — Здесь нет горничных. Мне надо было либо действовать самому, либо звать на помощь кого-нибудь из офицеров. Я решил не призывать лишних свидетелей вашей невоздержанности.
— И вы считаете, что поступили благородно? Сняв с меня всю одежду, вы смеете говорить о моей невоздержанности? Вы просто нагло воспользовались создавшимся положением!
— А мне почему-то показалось, что я поступил правильно, — резко ответил шевалье, разозленный явно нарочитым возмущением девушки. — Как вы понимаете, я прекрасно мог бы обойтись без этих лишних хлопот.
В самом деле, он провел мучительную ночь, ему все время снились сны, где главная роль отводилась, естественно, Камилле, отчего пробуждение его было отнюдь не радостным. Он пребывал в отвратительном настроении, а эта девчонка еще имеет дерзость заявлять ему, что он перестарался, когда он стал единственной жертвой ее легкомыслия!
— Если вас мучит вполне определенный вопрос, то заявляю вам со всей ответственностью: я не посягал на вашу особу, — уточнил он. — Я вообще старался не смотреть на вас! А если подобного рода истории вас раздражают, в дальнейшем постарайтесь больше не пить: тот, кто пьянеет от одной рюмки, должен обходиться без нее.
Камилла кусала губы; она не знала, чего ей больше стыдно: что она так напилась или что позволила Филиппу увидеть себя обнаженной.
Не заботясь более о душевных терзаниях Камиллы, шевалье сел на край кровати.