Его Искушение
Шрифт:
Впервые сомнение. А если не примет? Если не простит?!
Прикрываю веки, сжимаю руки в кулаки.
— Я приму любой твой ответ, Куколка.
Замираю и спустя секунду нажимаю на ручку входной двери. Легкие дерет, как при удушье, и сердце пропускает удары, рваные, неровные.
Мне место в аду, а не рядом с ангелом…
Моя Аврора, нежная и трепетная…
Я замираю, застываю и не дышу, ведь сейчас меня отделят одно крохотное мгновение от встречи с моим персональным раем.
Ее слово. Прогонит. Уйду.
Я задолжал ей право
Я слишком многое ей задолжал…
Глава 54
Аврора
Дождь…
Опять шквалистые струи бьют по окнам, Митрий спит на моих руках, прикрыл свои глазки и посасывает верхнюю губку. Такой смешной. Красавец. Крепыш.
Мой малыш растет, удивляет меня, заставляет улыбаться вместе с ним и плакать, когда у него колики.
Профессор Цукерберг говорит, что это нормально, что скоро сын перерастет этот период, но когда он кричит от боли, заливаясь слезами, я плачу вместе с ним.
Успокаиваю, обнимаю, гуляю по детской и отказываюсь от помощи Василисы, которая воспринимает моего сына внуком.
Монгол последнее время крайне редко бывает в поместье, он правит железной рукой, исполняет долг, держит слово, которое дал Ивану, и я рада, что мы с ним практически не видимся.
Он сложный. Свой буйный нрав Палач держит на жесточайшем контроле. Только у меня все чаще закрадывается сомнение, что если такой человек отпустит свои ограничители, то рванет не по-детски.
— Синдикат Смольного ликвидирован, Аврора. Вы с сыном в безопасности.
Твердый голос и взгляд диких глаз. Так и не привыкла к этому мужчине, его повадкам и отстраненности, причину которой я, кажется, понимаю…
— Иван отомщен, — отвечаю тихо, слезы текут из глаз. Последние месяцы стали самыми страшными в моей жизни.
— Правила безопасности еще никто не отменял, так что все по-старому, Ава, для всех ты моя женщина.
Молча смотрю на восточного мужчину. Невероятная харизма, огненный нрав и такой самоконтроль. Варвар.
И неосознанно отвожу взгляд. Он смущает. То, как смотрит. На дне желтоватых глаз кажется, что огонек тлеет.
— Есть еще кое-что.
Его голос заставляет вновь поднять взгляд на мужчину.
— В ликвидации Смольного и его бригады на моей стороне был неизвестный. В принципе, синдикат рухнул благодаря ему.
— Ты знаешь, кто именно?
Прищуривается и хмурит брови, где на одной явственно виден шрам. Странно, но ему подходит.
— Есть подозрения. Мне важно понять, кому еще перешел дорогу Смола и откуда взялся профи нереального уровня. Одиночка, которого никто не смог вычислить.
В голосе Монгола слышна какая-то незримая циничность, или что-то такое, чему не могу подобрать определение.
— Мне нужно к ребенку, — отвечаю робко, а он смотрит на меня. Не моргает даже. Дикий. Необузданный. Для всех шакал, предавший Царя и взявший власть в свои руки, присвоивший Кацевскую игрушку.
И
— Иди, — наконец, кивает в сторону двери, и я ухожу, чувствуя прожигающий взгляд раскосых глаз.
Такие мужчины, как Монгол, умеют держать ураган своих чувств в узде и это правильно.
Дистанция. Она нам нужна, потому что свое сердце я навсегда отдала одному мужчине и на него может претендовать единственный человек. Мой сын.
Маленькая весточка, напоминающая о человеке, которого я полюбила всем сердцем…
— Твоя на веки, Иван, только твоя…
Малыш на руках окончательно засыпает и выдергивает меня из мыслей.
Я крадучись укладываю его в люльку. Улыбаюсь, держась за деревянную перегородку. Димитрия сложно уложить, но стоит ему заснуть, как он становится самым спокойным в мире ангелочком и просыпается только, чтобы попить молочка.
— Моя буйная соня. Мой противоречивый маленький смерч.
Резкий грохот за окном и молния, а я смотрю с беспокойством на сына, не потревожит ли природа его сон. Но нет. Спит. Профессор говорит, что новорожденные могут просыпаться до семи раз за ночь, но мой малыш словно чувствует мое состояние и позволяет мне немного высыпаться.
Не знаю. Мне кажется, он особенный. Смышленый. Наверное, для каждой матери ее ребенок самый лучший…
— Спи, мой хороший, сладких снов…
Целую покатый лобик и глажу волосики, они потемнели, стали червонные, как мои. Мне кажется, что он моя копия. Совсем непохож на Ивана. Изредка только проскальзывают знакомые черты, и может, это даже к лучшему.
Если бы он был маленькой копией моего мужа, наверное, у меня бы сердце кровью обливалось при каждом взгляде на него.
Потому что все, что хоть как-то навевает на мысли и воспоминания о нем, бьет прямиком в сердце, ковыряет рану, которая, возможно, никогда не затянется.
Я не знаю, существует ли любовь, нормально ли то, что я испытываю, и пройдет ли это ощущение безумной ополовиненности.
Время, говорят, лечит.
Для себя могу сказать, что это неправда.
Сын занимает все мое свободное время, не дает мне буквально продохнуть в течение дня. Заботы о малыше заставляют меня жить здесь и сейчас, не падать в воспоминания и не выть в подушку ночами, чтобы никто не услышал.
Любить — это больно. Это просто невероятно невозможно, потому что когда у тебя отнимают того, кто стал всем, ты погибаешь.
Бабочка с отрезанными крыльями может смотреть в небеса, помнить, что она летала, но ей больше никогда не взмыть вверх. От этого больнее, невыносимее. Знать, что однажды ты был счастлив. Лучше неведенье.
Может, я трусиха, что так думаю, но я просто знаю, что значит потерять того, кого любил…
— Василиса, я отойду, будь внимательна…
Шепчу женщине, спящей в смежной комнате с детской, откуда она видит колыбельку с малышом, если не закрывать дверь.