Его называли Иваном Ивановичем
Шрифт:
– А как ты относишься к этой войне?
– спросил пленного Фриц.
"Он не глуп и, возможно, хочет получше устроиться и здесь", - подумал Шменкель, а вслух сказал:
– Чистильщиком у генерала тебе устроиться не удалось, так как на пути попался всего лишь майор.
– Продвижение майора к генеральскому чину было, так сказать, преждевременно прервано. А что касается войны, то я лучше остался бы дома, в Брюнне, и не имел бы никаких дел с господином Гитлером, но этот номер не прошел.
– Однако ты никак не проявлял
– Проявлять?
– Кубат помолчал.
– Это может сделать далеко не каждый. Я ведь не герой. Если какой-то человек действительно хочет сделать что-то в этом направлении, то он, по-моему, должен не только рассказывать анекдоты про толстого Германа да слушать передачи лондонского радио. Такой человек должен решиться на что-то большее...
– Кубат еще раз вздохнул.
– Как-то я видел на улице вывешенный на стене дома список лиц, приговоренных к смерти, видел, как этих людей разыскивали эсэсовцы. Вот тогда-то я и сказал себе: "Для тебя, Ганс, важно выйти из этого положения с непереломанными костями". Вечно господин Гитлер жить и властвовать не сможет. И вот видите - мечта моя осуществилась.
– Ты прав, - согласился Шменкель, - в живых ты уже остался, а в каком качестве - тебе, я вижу, все равно: в качестве ли чистильщика сапог у генерала или же в качестве военнопленного. Потому-то все так далеко и зашло, что не ты один, а очень многие немцы думают так же.
– Возможно, - признался Кубат.
– Почему ты не говоришь: дайте мне винтовку, примите меня в свои ряды, раз считаешь, что ты против войны? Я, например, поступил именно так.
Кубат, подумав, ответил:
– Я, собственно говоря, против русских ничего не имею. Насколько мне известно, в Москве тоже есть рестораны. Официант - моя специальность. А вот бороться с винтовкой в руках - это совсем другое дело. Когда кто-то стреляет, в него тоже стреляют. Мне это не подходит.
– Почему же?
– Что об этом говорить? Вам не нравится Гитлер, мне он тоже не по душе. Но вы говорите: насилие против насилия. Может быть, вы и правы, но мне это не подходит. Мне хочется вернуться в свой Брюнн живым и здоровым, и потому я прошу вас: не говорите со мной больше о стрельбе. Лично для меня война кончилась, чему я очень и очень рад.
Пленный замолчал. На все остальные вопросы Шменкеля он отвечал так однообразно, что Васильев предложил кончить допрос. Кубату дали домашние тапочки майора, и он, довольный, ушел в землянку, где держали пленных.
– У этого хоть есть какое-то мнение, - заметил командир, - и он не делает секрета из того, что собственная шкура ему дороже военного мундира.
– По-дружески толкнув Шменкеля, командир сказал: - Ну, на сегодня довольно, Иван Иванович, пойдем-ка лучше поедим. Завтра у вас выходной день. Вы заслужили его.
Комиссар Тихомиров не любил бесполезных дней и потому на следующее утро устроил общее собрание, на котором официально представил партизанам Васильева как нового командира
Шменкель всегда был ярым приверженцем строгого воинского порядка, однако в тот день он все время убил на то, чтобы опробовать трофейный радиоприемник. В конце концов на помощь ему пришел Григорий, только что вернувшийся из Батурино со своими лошадками.
Васильев был хозяином своего слова и к вечеру разрешил выдать каждому бойцу обещанные сто пятьдесят граммов водки. Известие это с быстротой молнии разнеслось по лагерю, и в скором времени к ребятам потянулись партизаны из отряда Морозова в надежде, что и им что-нибудь перепадет.
Шменкель, получив свою порцию водки, положил фляжку на траву и стал заниматься приемником. Вокруг него собрались партизаны.
– Ну, скоро заговорит?
– спросил Рыбаков.
– Подожди. Нужна проволока, и подлиннее.
– Катушки хватит?
– Вполне!
Прикрепив один конец проволоки к гнезду "антенна", Шменкель отдал катушку Рыбакову и попросил проволоку размотать, а конец закрепить где-нибудь на высоком дереве.
– И тогда заговорит?
– Посмотрим.
Рыбаков ловко забрался на высоченную, почти тридцатиметровую ель. Он то появлялся, то исчезал в густой зелени ветвей. Партизаны с восхищением следили за Рыбаковым.
Вскоре откуда-то сверху послышался голос:
– Готово!
– Подожди, не слезай!
– крикнул Шменкель Рыбакову и включил радиоприемник.
Шкала приемника осветилась зеленым светом, послышался легкий треск разрядов. Шменкель начал осторожно вращать ручку настройки. Неожиданно из радиоприемника полились звуки марша.
Партизаны стояли словно завороженные. Звуки музыки были слышны далеко. Со всех сторон стали стекаться партизаны. Оно и понятно: больше года они не слышали радио. Кольцо вокруг Шменкеля становилось все плотнее и плотнее.
Через несколько минут Шменкель переключил приемник на другую волну. Послышались треск, шипение, свист.
– Смотри, еще испортишь!
– воскликнул один из партизан.
Шменкель продолжал искать до тех пор, пока не услышал русскую речь. Когда диктор замолк, послышалась русская "Калинка", за ней "Вечерний звон" и "Колокольчики".
– Возможно, это Москва.
Шменкель повернулся к партизанам. Лица их были серьезны. Звуки, которые лились из этого ящика, были для них приветом с Родины, ниточкой, которая соединила их с Большой землей. Шменкель увидел среди партизан и командира отряда, и комиссара. Григорий всхлипнул. Рыбаков как-то по-детски тер глаза.
Вдруг песня смолкла. Наступила тишина, а потом раздались восемь торжественных ударов. Партизаны заволновались:
– Москва! Это бой часов на Спасской башне! Тихо! Слушайте!