Экс на миллион
Шрифт:
Мне стало его немного жаль, но я не понимал, что может быть развратного в чудо-собаке и хорах. Пусть даже в цыганских.
— Ты всегда отговаривался, что не желаешь туда идти из опасения инцидента. Но теперь…. Когда с нами Вася…
— Стесняюсь спросить: неужто так опасно посещение ресторана с развлекательной программой? — не удержался я от вопроса.
— Ну как объяснить? — смешался Плехов. — Разное пишут в газетах. Бывают там под занавес разные происшествия. Любят у нас подгулявшие купчики выкинуть этакий фортель. Не всегда безопасный, скажем так, для людей, пекущихся
— Опасаетесь, что кто-то посмеет оскорбить Антонину Никитичну?
— Ты же этого не допустишь, Василий?! — жарко задышала м-м Плехова.
— Ох, чует мое сердце: без протокола не обойдемся! — понурился доктор и махнул не глядя рюмку шустовского коньяку.
… Театр Омона — здоровенное новенькое здание на углу Садовой и Тверской — предлагал развлечения двух видов. Театрализованное представление в концертном зале и ресторан с насыщенной программой. Ресторан работал до четырех утра, и веселье в нем не прекращалось ни на минуту. Атмосфера наэлектризована — аж волосы трещат. Все в предвкушении, в ожидании непонятно чего — не то драки, не то ласкового взгляда от этуали-певички на сцене с романтическим продолжением. В воздухе веет напряжением и надрывом — тем, что уже заразило и город, и всю страну и вот-вот готово выплеснуться, взорваться, испятнать стены и мостовые красной человеческой кровушкой. Пока я с мадам возвращался на извозчике домой, насмотрелся и на демонстрантов с красными флагами, и на спящих прямо на мостовой дорожных рабочих в рванине, отдыхающих во время обеда, и на толпы нищих, бросающихся чуть не под колеса…
«Или тут, в фешенебельном кабаке, всегда так?» — задавался я вопросом и не находил ответа. Зато хорошо понимал, как крепко, до зубовного скрежета сжимаются челюсти у мастеровых с окраин, поломоек, прачек, пекарей, железнодорожников и прочего рабочего люда, вынужденного горбатиться, чтобы всем этим веселящимся сейчас у Омона господам было так дьявольски весело, так беззаботно…
«Ну и рожи! Мордатые, тупые, с мертвыми глазами, с блестящими от жира, накаченными, как силиконом, щеками, с ниточками слюны изо рта… Хозяева жизни, тьфу!»
— Особо рекомендуюсь-с осетринку! — заливался соловьем у стола официант. — В любом виде-с хороша будет: паровая, разварная в шампанском, америкэн или по-русски…
— Не нужно осетрины, — неожиданно вмешался я, припомнив, что такое чек-лист в ресторане и справедливо опасаясь за свежесть предлагаемой рыбы.[1]
Официант зло стрельнул в меня из-под бровей.
— Тогда судачки а ля натурель…
— Думаешь, не стоит рыбу брать? — задумчиво крутил в руках книгу с меню Плехов. — Может, ты, Вася, и прав. Возьмем телятину. Как телятина сегодня, хороша?
— Белая как снег, — закивал головой официант. — На сковородке не шипит, а истекает желе…
— Уговорил, — кивнул доктор. — Холодное из рябчиков по-суворовски еще подашь, суфле froid de foie gras, артишоков с горошком…
— Мне только пирог горячий с ананасами, — вмешалась Антонина Никитична, явившаяся к Омону не пузо тешить, а за впечатлениями. — И фруктов побольше.
— Пить что желаете? Шато Лафит от Дюпре?
Плехов язвительно
— Знаем про проделки с Дюпре! Читали-с фельетончик Дяди Гиляя. Давай-ка нам, братец, лучше рябиновой Нежинской.[2] А даме шампанского Редирер.
Концерт на сцене набирал обороты. Певичек сменяли на сцене то каскадная танцовщица, то частушечники, то юмористы, то куплетисты. Мне большинство номеров не нравилось. Все какие-то жеманные, то и дело ломающие на сцене руки, а некоторые и петь толком не умели. По-видимому, считали, что при такой-то фигуре голос иметь не обязательно.
Цыганско-венгерско-русский хор выводил модный хит сезона «Жалобно стонет ветер осенний»:
Помнятся летние ночи веселые,
Нежные речи приветные.
Очи лазурные, рученьки белые,
Ласки любви бесконечные…
Молоденькие инженю, исполнив свой номер, спускались в плотно набитый зал, прогуливались между выпивавшими со вкусом гостями, набиваясь в компанию и на бесплатное угощение. Классическая консумация, дополненная приглашениями в отдельные кабинеты для частного концерта по заявкам с непонятным конечным результатом: то ли с «бесконечными ласками любви», то ли без оных.
— Шелдарахнем, что ль, мадам, водченки? — слышалось из-за иного столика.
— Фу! Как грубо! В нашем заведении принято изъясняться иначе. Например, не вулеву ли шнапс-лодевиски буар тринкен?
— Чо? Ступай-ка ты, демимуазель, в болото!
— Не шуми, красавчик. Лучше закажи даме пузырьков!
Антонина Никитична смотрела на все эти безобразия широко раскрытыми глазами, в которых играл пожар приглушенных страстей. Она вертела головой, как пропеллером, стараясь ничего не упустить. Ее мужчины, разделавшись с рябиновой и шикарной телятиной, уже перешли на коньяк, заметно отдававший клопами. Плехов раскраснелся, да и меня начало подштормливать.
— Прыгающий танец «Констанция»! Хочу-хочу! — раздухарилась м-м Плехова, когда часы давно перевалили за полночь, а оркестр вдарил нечто зажигательное.
Она вытащила не особо упиравшегося мужа из-за столика и потащила его в толпу гостей, энергично изображавших ногами лошадиные скачки.
— Скучаете? — тут же подрулила ко мне этуаль в откровенном по городским меркам наряде, вынырнув из клубов табачного дыма.
Она ухватилась за спинку стула, намереваясь усесться за наш столик, воспользовавшись временным отсутствием женского пригляда. Я, оторвавшись от поглощения сладчайшей груши, нагло зацепил ножку этого стула ботинком и придвинул его вплотную к столу. Глядя девушке в глаза, выпулил не задумываясь будущий расклад:
— Угостите даму шампанским, бокал с сельтерской, подкрашенной чаем, а далее счет как за самый дорогой напиток в ресторане, да?
— Мне достаточно было бы и портвейну! — гордо вздернула головку усталая девушка, но задерживаться не стала. Даже не кинула мне на прощание «Жлоб»!
Танец завершился. Раскрасневшиеся потные Плеховы вернулись к столу, но присесть не успели. К Антонине Никитичне подскочил какой-то франт в красном галстуке, съехавшем набок, и в брюках, от мелкой клетки которых рябило в глазах.