Экс на миллион
Шрифт:
— Я, как свободная личность, отвергаю яти, еры и десятеричные «и»!
— В печенках у меня сидят эти свободные личности! Дайте мне волю, я бы вас всех таких «свободных» на месяц в крепость отправил. Вы разве сами не видите, что вокруг творится?
Я повесил буйну головушку, послушно изобразив раскаяние.
Изобразив? Как бы не так! Мне и вправду стало очень стыдно. Какой-то сюр, и я в его центре. Знал бы пристав про все мои подвиги последних трех дней, подпиской бы не отделался. Вот спрашивается, чего меня, как Остапа, понесло? Что кому хотел доказать? В бешеном марафоне учиненных «бритыми затылками» безобразий, в котором я играл первую скрипку, не было никакого смысла. Кроме одного: возможно, мне требовалось встряхнуться, примирить самого себя с происходящим
«Что ты врешь себе-то, Вася? — внутренний судья был беспощаден. — Просто признайся, что загулял, загудел, слетел с катушек. Или… Или я поддался общей атмосфере? Это же какая-то занемога вокруг, всеобщее помешательство! Буря! Пусть сильнее грянет буря! Ага! Грянет, ожидайте».
… На простор речной волны не выплывали, а выносились с диким ревом моторные лодки — Васьки Девяткина челны размером в 29 футов. Бензиновые четырехтактные «Лесснеры» завывали на повышенных оборотах. Три длинные лодки, способные вместить 12–15 человек, неслись вперед, в сторону Воробьевых гор, практически пустыми. Стартовала первая на Москва-реке скоростная гонка на воде без применения мускульной силы.
Лучи солнца рассыпали бриллиантовые брызги на расходящихся в стороны волнах. Ветер трепал флаги московского яхт-клуба на корме, бил в лицо участникам гонки, безуспешно пытаясь выгнать хмель из пьяных голов или затолкать обратно в раззявленные глотки восторженный рев. Банда саврасок без узды, потеряв за три дня несколько бойцов, продолжала свой «забег бесчинств» имени Дениса Давыдова, организованный мною, вашим непокорным слугой.
Конечно, назвать «челны» моими было полным враньем. Лодки принадлежали Московскому императорскому яхт-клубу. Даже в организации гонки главная роль принадлежала не мне (я лишь подал идею), а спорту и… алкоголю. Василий Николаевич Шустов, конькобежец, яхтсмен и один из владельцев вино-водочного Торгового дома, оказался страстным фанатом моторок. С ним договорились быстро — после того, как банда саврасок изрядно опустошила запасы буфета яхт-клуба на Болотном острове. «Шустовский cognac», «Зубровка», «Спотыкач», «Запеканка», «Ерофеич», «Рижский бальзам», «Мандариновая» — весь ассортимент недолго продержался перед нашим нашествием.
Переговоры в кирпичном доме на самой Стрелке проходили, как принято писать в газетах, «в теплой и дружественной обстановке». Бокалы звенели. Раздурачившиеся савраски то и дело принимались петь наш гимн «Бабушка», предоставив мне уговаривать спиртового короля России нарушить Устав яхт-клуба, ратовавшего за упорядочение движения на водном пространстве Москвы.
— Ты пойми, тезка, — уговаривал я Шустова, — правила для того и существуют, чтоб их нарушать.
Василий Николаевич посмеивался и попивал чаек. Он хоть и торговал алкашкой, но сам ею не злоупотреблял. Как ни странно, вся семья Шустовых больше налегала не на дегустацию своей продукции, а на спорт. Старший брат, Сергей, был чемпионом по академической гребле 1892 года. Мой собеседник — трехкратный серебряный призер России по конькам. И очень азартный. На то и был расчет.
— Сколько можно выжать из ваших лодок?
— Быстрота хода? — задумался Шустов. — Верст до двенадцати[1].
— Вот! Если мы с тобой, Василь Николаич, не договоримся, придется нам, как планировали изначально, нанимать тихоходы Крынкина. А это, как сам понимаешь, совсем не тот коленкор.
Катера Крынкина, хозяина панорамного ресторана на Воробьевых горах, ежедневно в навигацию ходили от Болотной площади до пристани напротив Лужников. Когда я предложил савраскам организовать гонки по воде и мы добрались до стоянки водного такси, моему разочарованию не было предела. Ну какие, нафиг, гонки на мини речных трамвайчиках под парусиновой крышей? Ни нужной скорости, ни понимания в глазах капитанов. И тут Бодрый, в миру — Сашка Беленцов, увлекавшийся конькобежным спортом до знакомства с Робким, вспомнил про Шустова, с которым неоднократно тренировался.
— Конечно, если мы не договоримся, — блефовал я на полную катушку, — придется вернуться к варианту с Крынкиным. Уж он-то мимо такой идеи
— Это — да! Степан Васильевич своего не упустит, — согласился со мной Шустов и внезапно сдался. — Эх, с вами не видать мне звания Командора клуба! Семь бед — один ответ, рискнем! Но за штурвал я вас не пущу!
— И в мыслях не было! Только на борт!
Какой там штурвал?! Знал бы Василий Николаевич про наши похождения за прошедшие три дня, он бы и разговаривать со мной не стал. В первый день по выходу из «крытки» местного значения (меня таинственным образом, сиречь за немалую взятку, отпустили вместе с золотой молодежью), мы проспали до вечера в шикарной квартире Робкого, на Тверской, а потом начали «забег бесчинств», вчерне согласовав его программу и единогласно избрав меня Командором, а прославленного гусара-поэта святым покровителем.
Сперва отправились ужинать в «Прагу», оккупировав большую угловую террасу на третьем этаже, еще не накрытую известным всей Москве куполом, но уже усеянную колоннами. Савраски порывались затеять свои обычные игры, но я был неумолим.
— Рано! — охлаждал их пыл Командор в моем лице.
Но потом сжалился. У монументального ресторанного швейцара, облачённого в сияющую золотом пелерину и треуголку с перьями, были приобретены американские предохранители из рыбьего пузыря, специально для мужчин (по 2,5 ? за штуку). Их наполняли шампанским и метали с террасы на Арбатскую площадь, норовя зацепить городового. Тот заливался в свой свисток и грозил нам кулаком. Водные бомбы взрывались, приводя саврасок в неимоверный восторг. Чтобы городовой не лопнул от злости, в перерывах между полетами надутых презервативов на мостовую сыпались золотые червонцы.
— Это революция! — вопил Робкий и все порывался поведать мне, как он пытался год назад примкнуть к группе эсеров-подпольщиков.
«Куражьтесь, куражьтесь, великовозрастные детишки! То ли еще будет!» — веселился я в душе, энергично накачиваясь елисеевской мадерой.
Вечер, вернее, глубокую ночь, мы завершили в «Комаровке», в извозчичьей чайной у Петровских ворот, где торговали из-под полы не «монополькой», а гамыркой, то есть разведенным спиртом. Его и подавали в липких пузатых чайниках. Махорочный дым, матерная брань, вонь от смазанных сапог лихачей, скрип механического оркестриона — и эстетствующие начинающие литераторы, разглагольствующие о новых культурных тенденциях. Я притащил туда своих саврасок «для контраста». После ухи на шампанском, филе нике с крокетами, судака бордлез, пом демеранш в фешенебельной «Праге» жареные в раскаленном фритюре пирожки размером с мизинчик под разбадяженную спиртяшку — самое то. Молодежь прониклась и клятвенно пообещала продолжить традицию.
Вопрос был лишь в том, вспомнит ли кто-нибудь о своем обещании после того, как мы надрались в зюзю? Ведь мы так и не смогли сообразить, когда очнулись далеко после полудня, откуда в квартире Робкого оказалось столько неизвестно откуда взявшейся мебели? Ею были заставлены все комнаты. И многие предметы уже были использованы по прямому назначению.
— Наверное, мы решили, что нам не хватает спальных мест? — предположил Робкий, с недоумением разглядывая счета из мебельного магазина.
— Тебя как звать, Робкий?
— Ростислав я. Мудров. Я с Оки в Москву приехал, — зачем-то уточнил этот Митрофанушка, не оправдавший посыла, заложенного в фамильное прозвание.
— Чем папаша занимается?
— Купец 2-й гильдии. Торгует всем понемногу.
— Ну, тогда считай, что ты приобрел торговые образцы для расширения семейного бизнеса. Черт с ними, с мебелями. У тебя карты есть?
— Конечно.
— В соседней комнате спит парочка самых слабых. Их потребно наказать. Сделаем так…
… Бодрый, он же Беленцов, открыл глаза, но вокруг была кромешная тьма. Разбудили его, как ни странно, громкие голоса картежников, с азартом резавшихся в преферанс.