Экспансия - 1

Семенов Юлиан

одном человеке, но об американцах!

Я предложил Коэллу - это восходящая звезда, пришел в кино из

журналистики, хотя и не воевал в Европе, но гитлеризм ненавидит,

сделать ленту о том, как национал-социализм п р и ч е с а л немцев,

как он рубанком снял лучший слой, расстреляв и посадив в лагеря самых

талантливых, некие дрожжи нации, людей, способных к самостоятельному,

оценочному мышлению.

<Кто это будет здесь смотреть?
– спросил

Коэлл.
– Мы исходим из

того, что фильм должен понравиться тем, кто кончил семь классов.

Значит, надо показывать историю, как простушка, дочь неграмотного

сапожника, делается звездой эстрады. Это посмотрят двадцать

миллионов, успех и прибыль гарантированы! Или, как нашего парня

забрасывают в тыл к наци или к япошкам, а он берет в плен дивизию.

При этом он должен притащить в рюкзаке десяток килограммов платины,

похищенной им у Евы Браун, после того, как она отдалась ему на

альпийской вершине с криком: <Адольф, прости меня, я этого не хотела,

он взял меня силой!> Кто будет смотреть фильм о том, как страна

проиграла самое себя, отдавшись в руки банде? Тем более нам,

американцам, такое не грозит, пока еще, слава богу, каждый американец

говорит, что думает>. Я хотел было заметить, что и в Германии люди

говорили, что хотели, но только шепотом, зато писать и снимать им не

разрешали; мысль завоевывает массу сверху, а не наоборот,- в том

случае, конечно, если мыслящие одиночки чувствуют ее, то есть массы,

настроение.

Я пришел с этой идеей к Брехту; он только пожал плечами:

<Знаешь, - сказал он мне, - я научился чувствовать, всю жизнь меня

этому учили в Европе, будь проклята эта наука. Так вот я чувствую,

что и здесь что-то грядет. Не годы, а месяцы прошли после того, как

кончился Гитлер, но послушай, о чем здесь говорят? Посчитай, сколько

раз в здешних салонах традиционалистов за один вечер произносят слово

<чужой> (об Эйслере, Чаплине и обо мне), то же самое - о

талантливейшем Дмитруке, а какой же он чужой. Дед - да, но ведь он

сам не знает ни одного слова по-украински, пишет свои вещи на

классическом английском... А какую интонацию стали вкладывать в слово

<красный>? Уже начинают забывать, что сделали <красные> для победы

над Гитлером, забывают, Грегори, не спорь, или делают все, чтобы люди

поскорее это забыли. А когда нацию принуждают забыть правду, тогда ее

ждут трудные времена, и в первую очередь эти трудности обрушатся на

нас, на тех, кто не есть ч и с т ы й американец. Путь к фашизму - это

истеричные разговоры

о традициях н а с т о я щ и х арийцев - с этого

начался Гитлер>.

Сейчас я консультирую (то есть переписываю диалоги и ситуации)

картину о наших разведчиках, которых забрасывают на маленький остров

возле Окинавы. Я сразу вспомнил алюминиевого дьявола из

государственного департамента, ему бы работать на этом фильме, а не

мне, он бы выбросил всю <романтизацию> разведки, он бы объяснил им,

как надо снимать правду про войну, куда уж нам с тобой, политикам,

сидите и не высовывайтесь!

Одно утешение: мои мальчишки гоняют на океан, пляж неподалеку от

дома, совершенно изумительный. И ночи здесь такие прекрасные, Пол,

такие удивительные! Мы садимся с Элизабет во дворике того дома, где

нам удалось снять три маленькие комнаты (здесь жилье дороже, чем в

столице), пьем кофе и слушаем, как над нами летают какие-то странные

птицы и перекрикиваются друг с другом, спрятавшись в стрельчатых

коронах гигантских пальм, которые - видимо, из-за их роста - кажутся

мне такими же надменными, как верблюды.

Да, кстати, приезжал Макайр, нашел меня, притащил виски, фрукты

и печенье, просидели полночи за разговорами, он в порядке, работает в

государственном департаменте, передавал тебе приветы, хотел написать,

написал ли? Он, кстати, спросил, не давал ли тебе Брехт пьесу

<Мероприятие> перед тем, как ты полетел в рейх в сорок втором. Я

ответил, что не знаю этого. Он дьявольски увлечен драматургией

Брехта, я их познакомил, Макайр был в восторге, ты же знаешь, какой

он увлекающийся. Правда, раньше он увлекался бейсболом, но, видимо, к

старости всех начинает тянуть к вечному, а что есть более вечное под

солнцем, чем мысль?!

Я очень много думал над твоим письмом. Я еще не готов к спору. А

может, не к спору, а, наоборот, к согласию. Сначала мне показалось,

что ты просто-напросто раздражен и в подоплеке этой раздраженности

твое горе с Лайзой. Повторяю, забудь о ней. Чем скорее ты это

сделаешь, тем будет лучше. Я знаю, что говорю. Но чем больше я

вчитывался в твои строки, тем больше понимал, что дело тут не в твоей

раздраженности, а в том, что у тебя иной угол видения, ты по-прежнему

в деле, в отличие от меня.

Подумай и напиши мне про то, о чем я тебе рассказал. Как бы ты

вел себя на моем месте?

Твой Грегори Спарк.

P.S. О твоей просьбе по поводу нацистов В Лиссабоне самым