Экспансия - 1

Семенов Юлиан

То же он заявил и британским военным юристам; присутствовавший на первом допросе чиновник министерства иностранных дел послал в Лондон шифротелеграмму, в которой сообщал, что Геринг <не похож на поверженного врага и полон решимости использовать Нюрнбергский процесс как место, где он сможет пропагандировать нацистские идеи>.

И лишь после этих встреч, после того, как врачи и охранники собрали досье на каждый час, не то что день, проведенный Герингом в тюрьме, лишь после того, как это досье было изучено психиатрами, криминалистами, социологами,

Уильям Донован, шеф распущенного к этому времени ОСС, новый заместитель главного обвинителя от США, вызвал Геринга на допрос-один на один.

– Меня зовут Уильям Донован, - представился он, - воинское звание генерал, я заместитель главного обвинителя от Соединенных Штатов.

– Да, я знаю об этом.

– Я намерен предложить вам кофе. Вы позволяете себе кофе?

– Да, позволяю.

– Это не реанимирует вашу пагубную страсть к кокаину? Все же кофе какой-никакой, а наркотик.

– Вы пользуетесь необъективной информацией. Я никогда не употреблял наркотики.

– Это информация, почерпнутая мной из истории болезни, которую вели врачи, прикомандированные к вам и вашей семье. Все они были членами партии и ветеранами СС. Неужели вы не верите членам партии и ветеранам СС?

Геринг улыбнулся:

– Но ведь фюрер поверил мерзавцам из партии и СС, когда те устроили заговор против меня. Он был так доверчив... А вот я не верю тем, кто записывал в мою историю болезни гнусности, чтобы потом давать против меня показания победителям. Форма торга, вполне распространенное явление в мировой истории, лишнее свидетельство человеческого несовершенства, которое может исправить лишь сильное государство, требующее от личности максимального выявления здорового начала, а не низменного...

– Мы придерживаемся на этот счет иной точки зрения.

– История нас рассудит.

– Уже рассудила.

– О, нет! Главный суд истории впереди, поверьте моему слову.

– С вашим участием?
– усмехнулся Донован.

– Нет. Мы с вами прекрасно знаем, кого я имею в виду.

– Вот поэтому я и хочу с вами поговорить откровенно.

Не жду ничего хорошего от откровенного разговора заключенного и обвинителя.

– Не торопитесь быть столь категоричным. Вы же политик. Где ваша выдержка?

– Порою для политика значительно важнее твердость, чем выдержка, как предтеча безвольного компромисса.

– Я должен вас понять так, что вы не заинтересованы в продолжении разговора? Это не допрос, повторяю. Вы вправе отказаться от разговора, я пригласил вас именно для разговора.

– Естественно предположить, что ваши сотрудники фиксируют каждое слово, произнесённое здесь?

– Нет. Я попросил, чтобы наш разговор не записывали.

– Вы обратились с такой просьбой, как заместитель обвинителя или же как начальник американской разведки?

– У вас прекрасная осведомленность, поздравляю. Думаю, это облегчит нашу беседу.

– Хотите внести какие-то предложения?

– Я бы не советовал

вам переходить границы, Геринг. Это не в ваших интересах. Вы преподали человечеству целый ряд уроков, в частности, вы довольно тщательно разработали методы закрытых процессов, когда подсудимые лишались права общения с миром, их слова были обращены в пустоту. Я несколько раз смотрел фильм, снятый вашими кинематографистами о процессе над участниками покушения на Гитлера... Мы пытались найти те пленки, в которых несчастные говорили о том, отчего они решились на такой подвиг, но, увы, все было уничтожено вами.

– У вас есть документ с моей подписью, в котором я приказывал изымать какие-то части этого фильма?

– Свидетели покажут. Опять-таки вы научили мир, как надо работать со свидетелями в нужном направлении...

– Вы говорите не как солдат, но как инквизитор.

– А кого вы себе напоминали, когда шантажировали Димитрова и Торглера, зная, кто именно поджег рейхстаг? Солдата? Или Великого инквизитора? Кого вы себе напоминали, когда приказывали сжигать в печах миллионы евреев? Когда благословляли убийство тридцати миллионов славян? Когда приказывали расстреливать наших пленных летчиков?

– Покажите мою подпись под этими приказами, - повторил Геринг, ощущая жжение в груди и тяжелую боль в висках.

– Есть и подписи, есть показания Кейтеля и Розенберга...

– Кейтель - половая тряпка. Он никогда не имел своего мнения, его справедливо называли <лакейтелем>. А Розенберг, этот истерик, готов на все, лишь бы выгородить себя, он всегда был мелким честолюбцем, он выпрашивал у Гитлера министерскую Должность и плакал, когда Риббентропа сделали ответственным за внешнюю политику, а не его. Хороших же вы нашли свидетелей... Я разобью их в пух и прах...

– Во-первых, - заметил Донован, набычившись, - эти наши свидетели являлись членами вашей партии, во-вторых, именно они стояли на трибунах рядом с вами и фюрером, и, в-третьих, они выполняли ваши приказы, а не вы - их. Послушали б вы, какие показания дает о вас Бальдур фон Ширах, вождь гитлерюгенда, а ведь вы всегда говорили о нем как об искрометном таланте, идейном борце и надежде рейха.

– Так ведь он был гомосексуалистом! Гиммлер, слава богу, не знал об этом, иначе бы красавцу не поздоровилось... Они очень слабы - в моральном плане - эти несчастные, он может сказать все, что угодно...

– Значит, вы возглавляли группу педерастов, лакеев и честолюбивых истериков? Если добавить сюда Гесса, то и безумцев? Кто же правил Германией?

Геринг понял, что Донован послал его в нокдаун; он ничего не мог поделать с лицом - он чувствовал, как к щекам прилила кровь; значит, набухнут жилы у висков, это ужасно выглядит. Геббельс лично цензурировал фильмы, снятые во время выступлений Геринга и вырезал те куски, когда приливала кровь и набухали жилы: неэстетично; ближайший соратник фюрера должен быть красивым, молодым и притягательным для широких масс.