Экспансия - 1
Шрифт:
– Что вы от меня хотите?
– Вот этого я и ждал, - усмехнулся Донован.– Я рад, что вы, наконец, задали тот вопрос, ради которого я вас вызвал. Собственно, дело, которое я намерен с вами обсудить, сводится к следующему: либо вы помогаете мне, то есть обвинению Соединенных Штатов, и мы с вами разрабатываем форму совместного сценария Нюрнбергского процесса, либо вы отказываетесь мне помочь, и в таком случае, я начинаю думать о своих последующих шагах...
– Как обвинителя? Или как шефа разведки, который может сообщить прессе о моей
– Ну, зачем же так резко, - ответил Донован.– Это Гиммлер - с вашей санкции - пошел бы на такой шаг. Мне - трудно, я лицо подотчетное, масса инстанций имеет право вмешаться в мою работу, назначить расследование - в Сенате или Конгрессе, при публике и представителях прессы... Впрочем, ваша идея заслуживает того, чтобы над нею подумать - в плане, конечно же, оценки тех моральных принципов, которыми ваша система руководствовалась в каждодневной жизни... Как же точно писал о ней Карл фон Осецки, не устаю поражаться его дару провидения...
– Кто это?
– Вы действительно не знаете это имя?
– Нет.
– Лауреат Нобелевской премии, он был журналистом, выступал в прессе против вашей доктрины... Его заморозили в концлагере...
– Он заболел в лагере, вы хотите сказать.
– Нет, его намеренно обливали холодной водой, предварительно раздев донага...
– Какое варварство... Никто не гарантирован от проникновения в государственные учреждения садистов...
– Нет, его замораживали вполне нормальные люди. Они выполняли приказ.
– Чей?
– Вышестоящего начальника.
– Вот он и был садистом. Явное отклонение от нормы... Наказание за противоправительственную агитацию - да, это по закону, но мучить людей никому не разрешалось.
– А убивать? Или душить газом?
– Докажите. У вас есть мои подписи?
– Да. У нас есть тексты ваших выступлений по поводу уничтожения евреев.
– Неправда! Я никогда не выступал за их уничтожение. Я настаивал на их устранении из общественной жизни, на эмиграции, но не на уничтожении. Я не был согласен с фюрером в этом вопросе.
– Вы выступили против него на партайтаге? На заседании в имперской канцелярии?
– Нет, я говорил об этом с глазу на глаз. Мы жили в авторитарном государстве, я присягнул на верность фюреру, следовательно, я не мог выступать против него, это акт неповиновения, а закон карает неповиновение верховному главнокомандующему.
– Он стал верховным главнокомандующим во время войны. Ночь <хрустальных ножей> вы провели до войны.
Геринг почувствовал себя маленьким, словно бы вжатым в металлический стул, укрепленный посреди комнаты; сказал устало:
– Излагайте ваше предложение, генерал.
– Я уже изложил его. Вы готовы сесть вместе со мной за сценарий процесса?
– В котором я помогу вам обвинить самого себя?
– Нет. Тех, кто будет сидеть рядом с вами на скамье подсудимых. Я готов оставить за вами роль идейного вождя, человека, доверившего текущие дела ш
– Но ведь я могу заболеть чумой или хроническим нефритом в тот день, когда мне предоставят микрофон для защитительной речи, генерал.
– Я готов дать вам слово солдата, что вы выступите со своей речью, и вас не будут ограничивать во времени, и позволят вызвать в заседание всех ваших свидетелей, всех без исключения...
Геринг долго молчал, потом улыбнулся:
– Даже Бормана?
Донован ответил ему такой же улыбкой:
– Мы прилагаем все силы, чтобы найти его.
– Но вы понимаете, что я не умею быть доносчиком? Вы отдаете себе отчет в том, что я не вправе терять лицо?
– Вас никто не понуждает быть доносчиком. Если я покажу вам документы, подобранные обвинением против Франка, Штрайхера, Розенберга, Кальтенбруннера, Кейтеля, вы содрогнетесь... Вы же не знали всех подробностей, не так ли?
– Конечно, я не мог знать подробностей, - ответил Геринг, чувствуя, что он готов потянуться к Доновану, принять его, поверить ему до конца. Погодите, - он заставил себя откинуться на спинку стула, - но ведь мои показания против тех, кто запятнал себя преступлениями, вызовут их встречные ходы. Они начнут лить на меня ушаты грязи...
– <Грязь> надо собрать в архивах. Они лишены такой возможности в камерах. Они будут говорить по памяти, апеллировать к чувству, а это гибельно на суде. Вес имеет только документ, подпись, свидетельство бесстрастного очевидца.
– Я должен подумать, - сказал Геринг.– Я обдумаю ваше предложение.
В тот же день Донован встретился с главным обвинителем США Джексоном:
– Все-таки я глубоко верю в то, что если единственный оставшийся в живых главарь банды признается в преступлениях, творимых остальными гангстерами, это откроет глаза немцам. Больше всего я боюсь всеобщей и тихой покорности нации...
– Думаете, он так просто признает себя виновным?
– Нет, <так просто> он не признается в своей вине, отнюдь... Но если мы добьемся того, что он ощутит себя фюрером хотя бы на скамье подсудимых, если он, наконец, получит то, о чем мечтал, оставаясь наци номер два, если мы именно так проведем его первый допрос в суде, тогда с ним можно договориться о линии поведения по отношению к другим обвиняемым. Он поможет нам доказать вину Розенберга, Штрайхера, Кальтенбруннера.
Джексон медленно поднял глаза на Донована, осмотрел его с изумлением, потом спросил: