Елисейские поля
Шрифт:
— Можно я тебя поцелую? — попросил он.
— Ты вымажешься помадой!
— Ну и пусть.
— Но мне придется снова краситься, а я уже опаздываю.
— Хочешь, я тебя подвезу?
— Нет, — ответила она, — я научилась водить машину. Кстати, для меня это большое развлечение.
— Ты купила новую машину? Мне показалось, что…
— Только перекрасила. На какие деньги я могла бы купить машину?
Мейяр опустил голову.
— Ну, — сказала она, вздохнув, — мы переговорим обо всем этом позже, лучше всего завтра утром, потому что сегодня я вернусь довольно поздно. Ты не обедал?
— Нет, но я не…
— В холодильнике есть телятина. Я помню, ты не любишь холодную телятину, но откуда мне было знать, что ты вернешься?
«Ваше превосходительство!»
переводчик Н. Хотинская
Офицер шел на цыпочках, но при каждом
— Сюда, — прошептал офицер, приоткрывая дверь. — И поторапливайтесь! Церемония начнется через десять минут.
Хотя парадная гостиная, куда офицер втолкнул цирюльника («Ну, живо!»), не была ему видна, он склонился в глубоком поклоне, зазвенев медалями, после чего ретировался.
Оказавшись в комнате, цирюльник тоже почтительно поклонился, прежде чем приблизиться к своему клиенту.
— Вот и я, ваше превосходительство. Сию минуту вас обслужу. Есть ли здесь салфетки? А, вот они. Все в порядке.
Он принялся старательно намыливать прославленное лицо.
— Простите великодушно, ваше превосходительство, но вы сейчас вылитый старый пастырь. Вот о таком мы и мечтали: «пастырь добрый, который зовет своих овец по имени и жизнь полагает за них» — примерно так сказано в Евангелии. Еще немного пены сюда, на скулы… Скажу я вам, ваше превосходительство, здорово мы просчитались. Я о добром пастыре… Ба! Вы же знаете, ваше превосходительство, все цирюльники любят поболтать. На их слова никто не обращает внимания… Но раз уж мне выпала такая честь, я воспользуюсь случаем и выскажу вам все, что у меня на душе, не обессудьте. Я ведь говорю сейчас в некотором роде от имени миллионов, десятков миллионов ваших подданных, которые никогда и не надеялись высказаться. Да, ваше превосходительство, ведь ваших овец вы зовете по имени, только если они высокородные, богатые, могущественные. А остальных… Поначалу вы еще наведывались к нам в провинцию. Мы готовились принять вас со всей торжественностью, какая только по силам беднякам, с жалкой нашей расточительностью, за которую нас осуждают богачи. Мы наряжались как на свадьбу, но вы, ваше превосходительство, вы нас отвергли. Вы проносились над нами так быстро, как проносится облако в бурю, и были так же недосягаемы, как облако. Мы не успевали ни прикоснуться к вашей руке, ни даже поймать ваш взгляд. После долгих приготовлений, после всех наших нелепых триумфальных арок мы оставались в дураках… Но в те времена вы хоть изредка показывались нам, а потом, когда вы укрепились на троне… Да-да, я скоро закончу… А вы поседели, ваше превосходительство, да и я тоже. Сколько же лет вы не видели ваших подданных? Вы еще не забыли их лица? Через десять минут они придут к вам толпой, но такие церемонии, как сегодня, случаются не часто… И, как правило, слишком поздно… Вы помните детишек, которых наши жены протягивали к вам, словно прося благословить их, когда вы проезжали через деревни? Детишки эти давно выросли, теперь они взрослые люди. А известно ли вам, что они думают, чего хотят, чего… — простите мою дерзость! — чего они требуют?.. О-о! Я вас порезал, ваше превосходительство! Простите великодушно! Будем считать, что в память о моем двоюродном брате Альберто Моралесе. Ну да, вам это имя ничего не говорит, а вот ваш начальник полиции наверняка его не забыл: рабочие на свинцовых рудниках, десять лет тому назад… Они отказались работать больше восьми часов и не хотели оставаться в шахтах по ночам. Кто же им ответил? Не администрация и не министерство, а ваши отборные войска, ваше превосходительство. Зачинщиков — стало быть, самых смелых — судили при закрытых дверях и приговорили к смерти через повешение. С тех пор на рудниках не было больше «беспорядков». Но через несколько лет у вас начались неприятности из-за студентов. Молодые так безрассудны! Они требовали всеобщих выборов и хотели иметь право собираться, чтобы свободно высказываться… Нет, вы только подумайте! Если каждый начнет высказываться, что станет со страной, не так ли, ваше превосходительство?
Я… Ох! Опять порезал! Еще раз простите меня! Не надо бы мне болтать за работой, но ничего не могу с собой поделать. Уж эти привычки! У всех свои привычки, большие и маленькие: у цирюльников, у министров, у генералов… И у полицейских тоже, ваше превосходительство. Глядя на этот порез, я вспомнил — о, сходство, конечно, очень отдаленное! — труп Рамона Гонсальво, студента, который ваши полицейские выдали нам вечером шестнадцатого сентября. Они хотели выведать у него кое-что, а этот дурень уперся и никого не назвал. Хочешь не хочешь, а пришлось им… Я, конечно, понимаю, во имя безопасности государства… а вот он этого не понимал. Женщины всю ночь дежурили около него. Тело накрыли простыней: зрелище было не из приятных. Да и лицо тоже… Никакого сравнения с этой царапиной, за которую я прошу у вас прощения, ваше превосходительство. Ну
— Ну? — послышался голос офицера, который вошел неслышными шагами. — Готово? Да вы его порезали! Могли бы поаккуратнее!
— Господин… полковник, — наобум ответил цирюльник, — не так-то легко брить покойника! Но кровь уже не льется. Кровь больше не будет литься.
Побежденный
переводчик Е. Болашенко
У него осталась только солдатская пилотка. Видавшие виды солдатские ботинки и военную форму, в которой он даже спал во время отступления, он сдал еще в демобилизационном центре. А оружие бросил по дороге, как и многие другие. Тем, кто сохранил оружие, похоже, дадут орден — чтобы придать этой позорной короткой кампании видимость настоящей войны, а разбредающимся, как стадо, солдатам — видимость героев. Взамен тряпья защитного цвета ему выдали серый костюм, который был ему совсем не к лицу, но он с крестьянской практичностью рассчитывал носить его, и притом долго. Костюм-то бесплатный… Что ж, он имел на него полное право: не потому, что защищал Республику от нашествия (в том, что все так кончилось, вина не его, а командования), а в возмещение его старого-престарого костюма, который он оставил в казарме в сентябре прошлого года и который теперь, в хаосе отступления, гнил где-то на помойке. И еще потому, что его мастерская на замке, а сад в запустении уже девять месяцев, — только у него одного, ведь во всей деревушке он был единственный мужчина призывного возраста, единственный, кто пошел на эту странную войну.
Вот почему он получал весточки и посылки от всех жителей деревни, вдруг став их общим сыном. Когда вахмистр приносил ему очередной конверт, он на мгновение закрывал глаза, чтобы представить себе лица стариков, их седеющие или совсем белые волосы. «Ну и семья же у тебя!» — восхищались его товарищи с легкой завистью. «Да, — отвечал сирота, — большая..»
А чем он занимался сейчас, сидя в купе поезда, который вез его домой? Сдвинув пилотку на затылок, закрыв глаза, он перебирал в памяти эти лица; попутчики без особой симпатии разглядывали этого улыбающегося лжеслепого.
Выйдя с вокзала, он с удивлением увидел, что город не изменился. Его не изуродовали никакие разрушения, жители, казалось, все так же были поглощены своими мелкими повседневными делами, как и год назад, словно за это время в истории Франции ничего не произошло. Он даже разозлился на них за это, пока не заметил, что на пути его попадаются одни только женщины, дети и старики. Тогда он подумал о толпах пленных, похожих на стадо без пастуха, которых гнали на восток серо-зеленые овчарки, и испугался, что сам вызывает злость у прихожих.
В ожидании автобуса он зашел в кафе. Плоскостопый официант, шаркая ногами, вытирал тяпкой пустые столики. На стенах висели рекламные афишки, все так же упорно, как прежде, призывавшие: «Требуйте натуральную хинную настойку» и «Заказывайте охлажденный вермут с лимонной цедрой», но выпить он смог лишь безвкусной теплой воды с сиропом. Он подумал, что все теперь станут жить, как разорившиеся аристократы среди жалких остатков былой роскоши: делать вид, будто ничего не произошло, отказывая себе во всем. Впервые в жизни он задал себе вопрос: а откуда, собственно, берутся хинная настойка, вермут и лимоны? Слава богу, кожа (он был сапожником) спокойно пасется в окрестностях городка на невспаханных полях.
— Что, парень, это все, что у тебя осталось? — спросил официант, показывая на пилотку пальцем с грязным ногтем. Тот не знал, что ответить. — Даже воспоминаний не успел нажить, — добавил он беззлобно.
«Наверно, он был на той, великой войне», — решил солдат, и эта мысль была ему неприятна. Он молча расплатился, вышел, сунул пилотку в карман и сел в еще пустой автобус, в котором, однако, стоял запах пота.
В течение многих месяцев ему приходилось ездить только в крытых брезентом грузовиках, набитых молчаливыми солдатами, и он был удивлен, когда в автобус стали садиться одна за другой беззубые старухи, бледные монахини. Почему-то он испытывал облегчение от того, что не встретил никого из своей деревушки. Больше всего он боялся увидеть знакомое лицо, а ведь час назад, в поезде, он вспоминал о них с радостью. «Неужели не сядет ни один мой ровесник?» — думал он с удивлением и досадой на окружающих и, не в силах разобраться в своих чувствах, был одновременно и огорчен, и взбешен. Он видел деревья, дома, все места своего детства, но это его не утешало. Этот неизменный, равнодушный пейзаж… Он вдруг вынул пилотку и надел ее.