Элизабет Тейлор
Шрифт:
Действительно, Бертон неожиданно достиг славы. Фотографы, расталкивая друг друга локтями, спешили его сфотографировать, репортеры умоляли его об интервью, а поклонники стаями бегали за ним в надежде получить автограф. Теперь Бертон был не просто актер, он превратился в кинозвезду мирового масштаба! В мгновение ока его рыночная цена удвоилась — за следующий фильм ему причиталось уже никак не меньше пятисот тысяч. «Посмотрим, может, я поделюсь с Элизабет Тейлор, дам ей десять процентов», — шутил он.
«Бертон был сама непосредственность и беззаботность. Он откровенно признавался, что рад свалившемуся
«Я никогда не брошу Сибил. Она любит и понимает меня, по ее мнению, я — гений».
Купаясь в лучах славы своей новой знаменитости, Бертон похвалялся одному из друзей, что завоевал сердце самой знаменитой женщины в мире.
«Теперь Лиз будет торчать на площадке каждый божий день, как и я», — утверждал он. И не ошибся. На протяжении последующих десяти дней Элизабет неизменно присутствовала па съемках, чтобы понаблюдать Ричарда за работой, хотя сама она в те дни не снималась. Пока между эпизодами устанавливали освещение, они шли к нему в гримерную, где предавались любви, и возвращались назад, усталые, но довольные.
На одиннадцатый день на студии «Чинечитта» Появился Родди Макдауэлл. Он сообщил Ричарду о том, что Сибил собралась в Нью-Йорк и уже пакует вещи. Бертон побелел как полотно и тотчас дал Элизабет отставку. Как бы он ее ни любил, заявил Ричард ей, их роман окончен. Он больше не может подставлять под удар собственную семью, рискуя потерять жену и двоих детей. Элизабет в ответ закатила истерику.
«Манкевич с Вангером пытались утешить ее, но, как говориться, дохлый номер, — вспоминал один из очевидцев. — Уж если ей что-то втемяшится в голову... Подумать только, кто-то посмел ее бросить!»
Обеспокоенный тем, как бы у Элизабет не произошел нервный срыв, Вангер отправился к ней на виллу. Он был в панике. Весь проект, можно сказать, висел на волоске и целиком зависел от ее настроения. Откажись Элизабет сниматься дальше, «XX век — Фокс» ожидало неминуемое банкротство. Но крах ожидал студию и по иной причине: случись разразиться скандалу, это непременно сказалось бы на кассовых сборах.
К тому моменту, как Вангер добрался до виллы, Элизабет уже удалась успокоиться. Облачившись в элегантную ночную сорочку от Диора, она улеглась в постель.
«Элизабет ужасно переживала за свою жизнь и будущее, — вспоминал Вангер. — По ее словам, чувствовала она себя просто кошмарно, ведь Сибил такая замечательная женщина. А еще, если верить ей, она укоряла себя за случившееся... Ее самой большой любовью был Майк Тодд… И вообще, она всей душой любит Эдди... и теперь не в силах разобраться в самой себе...»
Продюсер стал утешать ее — по его словам, коллеги искренне любят ее и сделают все, что она пожелает. Наконец, Элизабет сказала, что ей хочется спать и вообще немного побыть одной, поэтому Вангер был вынужден спуститься вниз в гостиную, чтобы поговорить с Диком Хенли. Чуть позже он вернуло наверх, желая проверить, как там дела у Элизабет, и застал ее сонной и слегка осоловелой. Она невнятно пробормотала, что наглоталась снотворного. Кто-то из тех, кто был в доме, немедленно вызвал скорую, и Элизабет в срочном порядке была доставлена в госпиталь «Сальвадор Мунди», где ей сделали промывание желудка.
Эдди
Студия выступила с заявлением о том, что Элизабет стала жертвой «нервного истощения». По словам Уолтера Вангера, всему виной было «пищевое отравление». Личный врач Элизабет заявил, что причиной ее срыва стало «низкое кровяное давление». И лишь близкие друзья знали, в чем тут дело.
Предпринятая Элизабет попытка самоубийства не на шутку перепугала Бертона. Сам он в тот момент находился в Париже и, естественно, тотчас же попытался пресечь всякие слухи, утверждая, будто между ними вообще никогда ничего не было. По возвращении в Рим Бертом имел конфиденциальный разговор с Уолтером Вангером. По его словам, у него и в мыслях не было разводиться с женой.
«Я эгоист, — заявил он. — И не желаю, чтобы что-то мешало моей карьере. Я счастлив с Сибил, потому что знаю, что могу в любую минуту на нее положиться... И я вовсе не собираюсь причинять вред Элизабет! Она замечательный человек».
Эдди привез Элизабет из больницы домой, а сам тотчас предпринял попытку залатать брешь в их отношениях — он отправился к Булгари, одному из ее любимых ювелиров, где выбрал для нее изумрудное ожерелье стоимостью 250 тысяч долларов.
«Элизабет научила меня одной важной вещи — уметь делать подарки, — признался он позднее. — Какой-нибудь бриллиантик в 50 тысяч долларов на целых четыре дня обеспечит вам мир и гармонию».
Элизабет уверяла мужа в своей безграничной любви при помощи писем, которые каждый вечер клала ему на подушку.
«Эта дама — большая мастерица излагать свои чувства, — вспоминала секретарь Фишера. — Я своими глазами видела одно из ее писем, в нем она говорила, что, несмотря на все происшедшее между нею и Бертоном, Эдди все равно ее единственная любовь, ее ни с чем не сравнимая любовь, ее любовь на вечные времена. Она писала, будто существуют всевозможные разновидности любви, и добавляла, что ее любовь к Эдди, или «Солнечному парню», как она его называла, не сравнима ни с какой другой».
Именно эти душевные излияния Элизабет помогли ей удержать Эдди. Через несколько дней, в честь ее тридцатилетия, он купил для нее антикварное зеркало и кольцо с огромным бриллиантом. Эдди было известно, как Элизабет страшилась своего тридцатилетия.
«Я вошел к ней в гримерную и застал Лиз сидящей перед зеркалом, — рассказывал он. — Я не верил собственным глазам. Передо мной сидела первая красавица мира, до смерти перепуганная тем, что ей стукнуло тридцать. Было в этом нечто печальное».
Чтобы как-то развеять ее печальное настроение, Эдди задумал устроить прием в «Хостарии дель Орсо», самом знаменитом из римских ночных клубов, куда он пригласил — пообедать и потанцевать — восемнадцать гостей, в том числе Манкевича, Родди Макдауэлла, Хьюма Кронина и Чезаре Даниле. Ричард Бертон такого приглашения не удостоился.