Эльмира Нетесова Мгновенья вечности
Шрифт:
— Никифор, у вас есть дети? — внезапно перешел на вы Илья Иванович.
— А то как же? Целых трое! — похвалился человек.
— Все у них нормально, не обижают вас?
— Еще чего? Да я им головы сверну, коль хвосты на меня поднимут! — хохотнул гулко.
— Ну, а их никто не трогает?
— Кому они нужны? Мои покуда все мелкие, как гниды, только нас с бабой грызут.
— А если б вашего ребенка обидели, что бы было?
— Ну, коли заслужили и получили оплеуху иль подсрачника, что тут скажешь? Еще дома добавил
— А если ни за что, из куража? Тогда как?
— Сыскал бы и ввалил! Наехал бы по полной. Но о чем базар?
— За что моего внука обидел? Мало было обозвать, так еще камнями швырял в мальчишку. Стыдно! Мужчина, а на мальчишке отыгрался. Ребенок при чем?
— Не помню, да и не знаю твоего пацана!
— Вчера это было! Он со школы возвращался, а вы навстречу, пьяный.
— Ну да, вчера получку получил. Конечно, на зуб принял, но немного. Всего сто грамм.
— Я не спрашиваю, сколько выпили, за что внука обидели? — начал терять терпение Терехин.
— А! Так это тот найденыш! Он мне рожи корчил и дразнил. Ему моя харя не по кайфу пришлась. Так мало козлом назвал, еще рога показал, сам знаешь, что это для мужика. Ну, я, конешно, полез в бутылку, чтоб какой-то козий выкидыш в рогоносцы произвел! Если тебе такое покажут, тоже не смолчишь!
— Мог мне сказать или Якову! Зачем же камни в ход пускать или обзывать ребенка матом? Ведь сам отец...
— Мои дети себе не позволят взрослого обидеть. Пусть сам корявый на все места, но за свою детвору никогда не краснел. С детства приучал
к уваженью, а как иначе, все в одном поселке живем. Случается я лажаюсь, но только по бухой. А твой отморозок вон чего отчебучил, клоп сопливый!
— А если б попал в него? Не приведись, окалечил бы? Что тогда?
— Я видел куда кидал, пугал засранца! Если б хотел, поймал бы мигом.
— Понятное дело, что со Степкой сам поговорю. Но, говорю сразу, твои пугалки и матершину он не простит и не забудет. Ребенку можно внушить многое кроме уважения. Оно не с возрастом дается. Его заслужить надо.
— А кто он есть, чтоб я об том думал? Нехай сначала человеком станет! Вот я хочь и выпиваю иногда, а мои дети меня уважают. Знают, что я на Чернобыле был, людей наших спасал от радиации. Мог бы, как другие, сесть на группу, но я работаю, хотя иной раз мне, ох, и нелегко приходится. Но помню, я ликвидатор. Не должон на горле страны болячкой жить. Покуда дышу, хлеб семье своими руками зарабатываю. Когда пойму, что настал мой час, ликвидирую себя, чтоб никого не изводить и не мучить. Коль мужиком народился, надо им оставаться до конца!
— Так и живи достойно! Во всем! Неужели не мог обойтись с пацаном иначе. Ты, взрослый человек. А он в малом возрасте беды хлебнул.
— Иваныч! На всех сердца и убежденья не хватает. Вон я сколько болел, кто мне помог? Только жена! А ведь я там один за весь поселок был! И никто даже не навестил. Вот и прорывает иной
— Папка, ты людей загородил? А почему у нас холодно и нет хлеба?
— Поверишь, еле живой встал и пошел на работу. Падал, терял сознанье, но шел, чтоб в доме все было, и хлеб, и тепло.
— Ладно! С внуком я поговорю. Но и ты, Никифор, держи себя в руках, оставайся до конца мужчиной. Не ликвидируй в себе то, с чем ты уехал в Чернобыль. Оставайся тем, каким был тогда.
— Я постараюсь! — подал человек руку.
Вернувшись домой, Илья Иванович позвал Степку и долго говорил с ним наедине, как мужчина с мужчиной. После этого разговора мальчишка вышел на кухню притихший и задумчивый.
Шло время. Казалось, ничто не изменилось в поселке. Разве только переселенцев и беженцев поубавилось. Они незаметно растворились средь поселковых. Теперь их трудно стало отличить. Люди вжились так, будто родились здесь и никогда отсюда не выезжали.
Несколько раз приезжала в поселок Вика. Загоревшую, постаревшую, ее несколько раз встречал Яшка. Они общались, даже однажды вместе ездили на рыбалку с ночевкой у костра на берегу реки. Им было весело и грустно. Ведь вот так же что-то сокровенное нашептывала река, загадочно светила луна. Но лишь светила, уже не согревала таинственным огнем сердца и души, успевшие забыть и остыть друг к другу.
Почему в жизни так коротки любовь и счастье? Почему их нельзя окликнуть и вернуть? Они ушли и растаяли как эхо, как последний снег. Лишь в душе почему-то осталась старая обида.
Яшка всегда помнил причину отказа от него семьи Пики и никогда не напоминал девушке о прошлом.
Та по-прежнему была одинока. Не нашла себе ни друга, ни мужа. Она даже внешне изменилась, стала жилистой, сутулой, на лице появились горькие морщины, поблекли губы, потускнели глаза, выгорели волосы, а и сама огрубела. Она уже не смеялась как раньше, звонким колокольчиком, не пела от души веселые студенческие песни. Подолгу задумчиво смотрела на пламя костра, о чем-то молча думала.
Даже Леха перестал над нею подтрунивать, не задевал сестру, лишь изредка смотрел с сочувствием на угасающую в бабе девчонку и молча жалел, понимая, что отругать опоздал, а советовать не решался. Лишь тормошил, заставляя поесть уху, попить чай.
Но ведь взбрело ж кому-то включить веселую музыку. Она сорвала с ног всех, и Вика с Яшкой оказались напротив друг друга. Эх, как они танцевали! На них загляделись все. И кто-то невольно обронил:
— Ох! Какая была бы пара...
Вика на секунду замерла, а потом побежала в лес, рыдая. Яшка не пошел за нею. Он сел к костру, рядом с друзьями, молча закурил, успокоился. Он знал, даже детские обиды помнятся, взрослые, не забываются никогда. Каждый промах болит годами, иной до конца жизни помнится.