Еловые Боги
Шрифт:
– Многих, сотню-другую так точно уж. И могу с гордостью заявить, что хорошо это делаю - среди тех, кого я обращал в Метцаштайя, выживал каждый десятый, а обычная статистика куда как более печальна... Но ты лучше бы о себе задумался, Кристиан Флеминг. Тебе я отнюдь не могу гарантировать, что ты выживаешь и пройдешь возрождение, - если продолжишь и дальше упрямиться. Сдайся... смирись и прими, что ты будешь жертвой. Умрешь.
Все это было сказано настолько убедительно, что я проникся - и, забившись в путах, сумел все-таки высвободить левую руку:
– А вот это зря, - ее перехватили за запястье и буднично так, походя, сломали то. В глазах потемнело, а мой вопль, кажется, сумел все-таки протолкнуться сквозь кляп - раз существо в облике
– Я же говорю - не надо упрямиться, чем дольше ты будешь верить, что можешь каким-то образом избежать своей участи, тем будет больнее. Сдайся. Прими свою смерть, - я задохнулся, когда к моей ладони пристроили острый сучок, - В конце концов, это все для тебя.
В другой руке у Лаури я заметил увесистый камень - и успел только зажмуриться, прежде, чем сучок забили в руку, пригвождая ее к дереву.
...
– ну, ну, ну, - меня хлестнули несколько раз по щекам, вырывая из темноты, в которую я провалился и из которой отчаянно не хотел возвращаться. Там было уютно, там не было боли - а здесь передо мной стоял Лаури Карьялайнен, на чьем лице змеился, расползаясь ото лба, черный узор, и который только что прибил к стволу вторую мою руку:
– Так-то лучше. И не надо меня ненавидеть за то, что я делаю - все это для тебя, Кристиан, все только лишь ради тебя.
И улыбнулся.
"Ты... ты псих! Гребанный псих!!."
– Неправда. Да ты и сам понимаешь, что это не так, -возразили мне, и, придирчиво оглядев произведение собственных рук, отступили на шаг. Я обессиленно уронил голову. Бессмысленно кричать, бессмысленно пытаться умолять, - меня не слышат. Не было Лаури Карьялайнена, не было даже Лауфьи, а была некая чуждая всякому разумению сила, по некой своей прихоти принявшая облик худощавого седоволосого человека. Та самая сила, чей голос слышался в поднимавшемся ветре; та самая, которая заставляла черный мох расцветать бледными огоньками там, где капала на него моя кровь. Сердце колотилось так, словно вот-вот из груди выскочит, но едва ли причиной был шок, - в ветре, в шорохе травы, в скрипе еловых веток мне слышались чьи-то разноголосые шепотки, и те же самые шепотки слышались в грохоте крови в висках:
– Черной ели кровью, и озер корнями...
– Лаури начертил ножом еще несколько знаков, а потом воткнул тот острием в землю, и воздел руки к верхушкам пришедших в движение елей, - Костью бледной рыбы, и змеи слезами...
– конец заклинания утонул в завываниях ветра. Раскинув руки в стороны, хелиец закружился в жутком подобии танца, и вместе с ним затанцевали ветер... расчертившие небо всполохи... мох под ногами... деревья. Оглушительно запахло разогретой еловой смолой. Воздух потрескивал от напряжения, сама земля дрожала под ногами, а в моей крови слышался оглушительный хор шепотков, и не было никакой возможности заткнуть руками уши, потрясти головой, да хоть о землю ей побиться... что-нибудь, чтобы унять их, что-нибудь, да что угодно, только б замолчали. Ведь шептали они на том же клекочущем языке без слов, на котором не то пел, не то выл Лаури, и хотя я не мог понимать этого языка, но что-то в крови - понимало... И это "что-то" рвалось наружу, рвалось, скреблось и грызлось за грудиной, билось, грозя вот-вот разворотить ребра, - я кусал губы, пытаясь унять его. А Лаури, кружась в своем жутком танце, подходил ближе и ближе ко мне - круг за кругом, и в его облике не осталось уже почти ничего человеческого... полуслепой от боли, от грызни и верещания внутри, я заглянул в глаза ему и там увидел - смерть.
Свою.
– Не бойся, - прошептал мне на ухо Лаури, сделав последний круг вокруг дерева, на котором распял меня, - Ты родишься, - в его руке снова был нож, - только сейчас, сквозь алое марево крови в глазах, я разглядел, что рукоятка того вырезана в виде головы неведомой трехглазой твари, - точно так же, как когда-то в моем сне...
– ...но перед этим, тебе надо еще умереть, - в горло вцепились пальцы, вцепились и
– я слабо замотал головой, силясь вырваться из хватки существа, что прикинулось Лаури Карьялайненом, - напои нас кровью своей человеческой, и мы напоим тебя своей черной еловою кровью...
– небрежным движением ножа мне перерезали оба запястья, и кровь хлынула на черный мох, тут же вспыхнувший тысячью бледных огней:
– Подари нам глаза свои, и мы научим тебя видеть без глаз...
– когти протянулись к моему лицу; я из последних сил зажмурился, - отдай нам себя без остатка, и мы будем вечно стоять у тебя за спиной!..
Расцвела в груди боль, выпуская наружу поселившееся там чудовище; а следом за ней - наконец-то - пришла долгожданная, милосердная темнота.
...Отступив на шаг, седоволосый человек с черным узором на лице аккуратно вытащил оба сучка, а затем перерезал веревки, давая телу, распятому на еловом стволе, тяжело повалиться на землю:
– Не надо обижаться на меня, - тихо шепнул он, опускаясь рядом на колени, - Все это для тебя, все - для тебя.
Ему не ответили, разумеется. Лежавший на цветущем мху человек был мертв, полностью, окончательно и безнадежно.
Хелиец достал из рукава маленькую темную склянку. Откупорил ее, подцепил пальцем немного черной пахучей смолы и мазнул той по искусанным губам мертвого:
– Время родиться, наше Солнце. Мы ждали так долго, когда ты придешь, - положил ладонь на хлюпнувшую рану, и зажмурился, когда та начала медленно, нехотя срастаться под его пальцами, истекая уже не кровью, но черной еловой смолой.
...Когда на теле не осталось больше ран, и затянулись знаки-резы на груди, он встал. Покопавшись в другом рукаве, извлек оттуда... стандартный спасательный маячок. Активировав его, бросил тут же на землю, - и, развернувшись, побрел прочь с поляны, очень скоро затерявшись среди черных елей.
Там, где прошел человек, на земле не осталось следов.
...Серость, липкая, волглая серость; блекло-серый туман в голове, пепельно-серые беспросветные сны, темно-серые лица хлопочущих надо мной медиков, тускло-серые стены вокруг. Иногда - резким проблеском - алый, пронзительно, ослепительно алый, желудок сводит голодная судорога, и тут же кто-то всаживает в вену очередную порцию той наркотической пакости, что крадет сны и делает мысли тягучими, как застывшая патока. Кажется, первые дни после пробуждения я хватал чьи-то руки; кажется, я шептал - или кричал?
– что не болен, что в своем уме, что не нужно меня усыплять, но, конечно, не слушали. Ладно хоть кровь наконец отобрали, забрав на анализ. Я голос до хрипа сорвал, пытаясь объяснить им, этим серым человечкам, что их трекляный мутаген - вот он здесь, в моих жилах, возьмите его наконец и прекратите чертово безумие, что творится на Хель... не слушали. Качали головами, сочувственно улыбались, мягко, но решительно отцепляли мои руки от рукавов и прилаживали к вене иглу очередной капельницы с мерзостной серостью. И я опять проваливался в сон, тошнотный, мутный сон, - а просыпаясь, снова видел невыразительно-серые лица вокруг.
...Не знаю, что за хрень со мной творилась, что меня приходилось держать на настолько убийственной химии. Помню, пару раз я вроде бы слишком сильно сжимал пальцы на чьей-то руке, и под пальцами что-то хрустело и мялось, но - это, конечно, был сон.
...Капельницы, капельницы, тугие ремни на груди и запястьях, серость и красные проблески в ней; сны, в которых я вновь и вновь возвращался на заросшую мхом поляну в черном еловом лесу, и Лаури шептал мне: "ты родишься".
...В очередной раз провалившись в сон, я опять обнаружил себя на поляне. Светало. На руках заживали следы от сучков - осталось два едва заметных шрамов, и точно такой же шрам виднелся на груди, там, где была разорвана рубаха.