Еловые Боги
Шрифт:
– Какой?
– То же самое, - Лекс говорил это так, будто и сам не особо доверял каждому своему слову, и удивлялся сказанному, как дождю в синнабарской пустыне, - То же самое... ярость, ярость и уничтожение... абсолютное, невероятной силы желание найти и растерзать, заставить перестать быть, сгинуть без остатка... было, когда в снах ясновидящих восходило над миром Последнее Солнце.
Я не очнулся через час. И через день.
Было ужасно плохо, жарко, муторно; тошнило - впору плакать. И я плакал. Плакал безо
Грызли. Жрали. Тянули соки из жил, жадно глодали волоконца мышц, объедали нежные ниточки нервов. Вгрызались в кости, с чавканьем тянули костный мозг. Убивали - только я почему-то никак не мог наконец умереть...
А хотелось.
Иногда надо мной говорили, порой спорили, кое-что даже прорывалось сквозь гул тысячи шепотков в объятой пожаром крови:
– Ну и что мы имеем?.. Три дня ведь прошло.
– Ничего. Я понятию не имею, чем твоему... экземпляру помочь. На стандартную - конвенционную - антибактериальную и противовирусную терапию он не реагирует.
– Хм, ни за что не поверю, что ты пробовал только конвенционную.
– И на не слишком конвенционную - тоже.
– И что нам остается?..
– Ждать нам остается. Больше ничего.
...Иногда кто-то присаживался рядом (лежу на кровати?..) и касался лба кончиками пальцев. И с ним приходило ослепительно-белое солнце, разгонявшее душную темноту. Тогда я цеплялся за эти пальцы собственными, липкими и слабыми, и жалобно просил не уходить - мелкие чудовища, кажется, находили солнце весьма аппетитным, и, пусть ненадолго, отвлекались от меня. Но солнце уходило раз за разом, а однажды ушло, чтоб уже не вернуться. Кажется, я плакал в темноте, - пока не выжрали слезные железы, а затем и глазные яблоки, и плакать стало нечем.
Пару раз приходило другое солнце, ржаво-медное, более тусклое. Им тоже интересовались и пытались пробовать на зуб - безрезультатно. Разозленные, возвращались ко мне и принимались вгрызаться в кости с удвоенной силой. А ржавое солнце бесстрастным голосом озвучивало какие-то медицинские показатели и распоряжалось насчет смены капельницы. И - тоже уходило, сколько бы я не пытался ухватиться за его рукав, сколько бы не просил посветить мне еще хоть немного... чуть-чуть...
Было страшно.
...Кажется, я несколько раз звал Лаури, и, кажется, один раз все же дозвался Лауфью. Он пришел ко мне из засыпанного снегом елового леса, оглядел кромешно-черными глазами обглоданный остов скелета с ошметками плоти - все, что к тому времени от меня оставалось, и сказал что-то навроде "Слишком еще человек". Затем развернулся, уходя назад в черно-серебряную нежиль, в прозрачный, пахнущий кровью холод хелийской зимы. И не обернулся - сколько бы я не тянул к нему руки, сколько бы не кричал, чтобы взял свой чертов посох и прикончил меня наконец.
Не знаю, сколько это продолжалось. Долго, видимо. В очередной раз почувствовав приближение тускло-медного солнца, я, окончательно озверев от адова многоголосья в крови, попытался его укусить.
...Удар, которым меня отшвырнули, был такой силы, что клацнули зубы -
– Хм, экая прыть... еще чуть-чуть бы, и у вас получилось бы. Но повторять не советую, - заговорило со мной солнце, безо всякой, впрочем, злости - скорее сочувственно. Я медленно приподнял веки, слипшиеся то ли от засохших слез, то ли от гноя. В глаза тут же ударил свет хирургической лампы, от которого меня скрутило в судорогах рвоты.
– Не сюда, - чья-то рука ухватила меня за затылок и без лишних нежностей ткнула физиономией в металлический тазик. Над ним и держала, пока из меня лилась какая-то дурно пахнущая желтоватая жижа. Дождавшись, пока я откашляюсь, тазик убрали, а мои губы отерли салфеткой. Кое-как проморгавшись от слез, я повернул голову (шея, кажется, заскрипела от боли) и встретился глазами со склонившимся надо мною высоким человеком в белом врачебном халате. Человек как человек; каштановые с рыжиной волосы, сухое горбоносое лицо, у глаз видны морщинки, - решительно ничего примечательного...
.. Второе зрение, эмпатическое, чуточку запоздало за первым.
Это было, как удар молнии, - или, скорее, как разряд парализатора прямиком в спинной мозг. Я задохнулся. Человек в белом халате демонстрировал - во втором зрении - индекс онтологической квалификации, лишь на порядок уступавший индексу Лекса Шанкара. Ржавое солнце чужого микрокосма взошло перед моими глазами, насыщенное реальностью до предела, полное лакомых смыслов, а информации в нем было, как в сальватерранской академической библиотеке - террабайты данных, биология, медицина, генетика, и все это было так близко и так беззащитно, - желудок свело резью голода, а рот наполнился вязкой слюной.
Глаза человека расширились ровно за миг до того, как я бросился на него, вцепился в горло, сдавил так, что что-то мерзко хрупнуло под пальцами, - вцепился, при этом еще и оскалившись. Впрочем, меня тут же успокоили хорошим ударом под дых:
– Самочувствие бодрое, чересчур даже - для того, кто две недели провалялся в бреду с температурой под сорок, - бесстрастно констатировал Янус Шанкар, и убрал тазик, поставив его в очиститель. Придвинул табурет к медицинскому ложементу, на котором я лежал, окруженный стойками капельниц и мониторами. Уселся. Окинул меня взглядом, таким... прозекторским - под ним я ощутил себя лабораторной мышью, которую собрались препарировать:
– Как ощущения?
Я сглотнул. Когда прошел приступ голода, немало меня напугавший, вновь накатила слабость. Во рту был мерзкий привкус горечи, глаза отчаянно слезились, а о том, чтобы хотя бы рукой шевельнуть, речи не шло - и, самое паршивое, я напрочь утратил умение складывать звуки в слова:
– Ыыыы...
Шанкар поморщился:
– Частичная речевая афазия, - буркнул куда в сторону (похоже, для записи), и повесил на капельницу новый пакет. Движения его были скупыми и четкими - очевидно, подобная работа не была в новинку для директора Корпорации по науке, недаром ходили среди моих собратьев-сайоников слухи, что многими экспериментами на "Нараке" Янус Шанкар руководит лично. Жидкость закапала в трубку, и через несколько минут я смог наконец-то извлечь из себя хрипловатое: