Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Верхарн Эмиль

Осенний вечер

Перевод А. Ибрагимова

Как серый мрамор — тучи. В гневе Неистовствует вышина. «Эй, берегись, луна!» Просторы — в лоскуты, в куски, И слышит ухо, как смеются глухо И глухо плачут от тоски Деревья. «Эй, берегись, луна!» Твой хрупкий, твой хрустальный лик В пруду растрескается вмиг, Захлестнут будет желтой мутью. Деревья гнутся, словно прутья. В разбойной удали, неукротим и рьян, Срывает с крыш солому ураган. Сегодня осень с ветром льнут друг к другу. «Эй, берегись, луна!» Куда ни кинешь взгляд, Неловок и тяжеловат, Ласкает ветер, сельский хват, Свою рыжеволосую подругу. «Эй, берегись, луна!» Ты, среди сонма звезд витая, Плывешь, как Дева Пресвятая: Тебя отвергнул этот мир, Где ветер с осенью справляют брачный пир И где от дрожи их, от криков их истомных В чащобах темных Раскачиваются тела Стволов, раздетых догола. Блуждают в рощах своры алчных псов. И по полям несется, точно зов, Тяжелый запах, запах тленья. Все яростнее буря вожделенья В природе исступленной. Быть беде! На юге и на севере — везде Бушует ветер, в страсти жаркой Сплетаясь с осенью-дикаркой. «Эй, берегись, луна!» По-волчьи воют псы без сна.

Утром

Перевод Ю. Александрова

О изумленный край: раздвинувшийся лес, Лужайка, вся в росе, играет ясным ликом, И два больших пруда в пейзаже полудиком — Как поцелуй двойной восторженных небес!.. И мох как рыжий мех, и вся в плодах лещина, И свесил старый бук узор своей листвы, И молния стрижей касается травы, И словно молоком заполнена лощина. И щебнем золотым сверкавшая вода Становится опять сияющим зерцалом, Где только свет и тень и, как большое в малом, Проходит иногда белесых туч гряда. И утро в этот час внимать любви готово, И жизнь в тиши вещей божественно чиста, И кажется, вот-вот багряного листа Чуть задрожат уста — и народится Слово!

Победители

Перевод Ю. Александрова

В порту, где сумерки сквозят И раздаются перегуды, — Влача цветов увядших груды, Ладьи кровавые скользят. И волны черно-золотые Устало зыблются в порту, Где люди мертвую мечту Свалили, как снопы простые. Одеты в киноварь, суда, У памяти своей во власти, Несут пылающие снасти Сюда, где чутко спит вода. Но в горизонты голубые, Танцуя на тугом ветру, Они рванутся поутру Встречать превратности любые. Глядите, вновь они плывут, Пытаясь

обойти друг друга, Пытаясь вырваться из круга, Пока надежды в них живут! И пусть от красного пыланья Глаза прищурены — вперед! Пусть каждый путник соберет Свои цветы в лугах желанья! В какой стране, в каком краю — Кто знает!.. Время торопливо, И свет недолог. Терпеливо Ищите вы мечту свою! Вам суждено ловить химеру И перекраивать судьбу, Вступая с гибелью в борьбу, Крепя слабеющую веру. Обетованный край далек. И в час печали благодатной Вы заспешили в путь обратный, Но ваш букет уже поблек. Зажглись ночные изумруды, Закинут якорь в темноте, И вот в порту, как дань мечте, Лежат цветов усопших груды.

Лики жизни

^{14}

На набережной

Перевод Ю. Александрова

Там, в ландах, к жизни мирной и оседлой Привыкли люди. В крепких и простых Суконных платьях и сабо своих Они шагают медленно. Средь них, О, жить бы мне в стране бездумно светлой! Туда, где, отразив закат, Заливы золото дробят, Я плыл немало лет подряд. О, жить бы там, — У пристани, где спят суда, Свой бросить якорь навсегда Тому, кто долгие года Плыл по волнам! К надеждам зыбким в те края, Смирив гордыню, путь направил я. Вот славный город с тихими домами, Где кровля каждая над узкими дверями На солнышке блестит, просмолена. Вверху колокола с рассвета до темна Так монотонно Плетут все ту же сеть из ветерка и звона. Я плыл по дальним рекам, что суровы И горестно-медлительны, как вдовы. Свеж будет уголок чудесный, Что станет в чистоте воскресной Служанка старая держать, Где стену будет украшать — В тяжелой золоченой раме С причудливой резьбой, с церковными гербами — Ландкарта Балеарских островов. А на шкапу, — о, моря зов! — В бутылку спрятана умело, Расправив крылья парусов Из лоскутков, по ветру смело Плывет малютка каравелла! Я миновал в ночном звенящем гуле Теченья мощные, что землю обогнули. Вблизи канала, в кабачке, Я, как обычно, в час вечерний Усядусь и увижу вдалеке На мачте корабля свет фонаря неверный. Горит, как изумруд, его зеленый глаз… Я из окна увижу в этот час Шаланд коричневых и барок очертанья В огромной ванне лунного сиянья. Листва над синей пристанью темна И в дремлющей воде отражена… Недвижен этот час, как слиток золотой. Ничто не дрогнет в гавани. Порой Лишь парус там, над сонною волной, Чуть заполощет, но повиснет вскоре В ночном безветрии… О, море, море! Неверное и мрачное, оно Моею скорбью до краев полно. Уж десять лет, как сердце стало эхом Бегущих волн. Живу и грежу ими. Они меня обворожили смехом, И гневом, и рыданьями своими. О, будет ли под силу мне Прожить от моря в стороне? Смогу ли в доброй, светлой тишине Забыть о злом и ласковом просторе, Жить без него? О, море, море! Оно живительной мечтой Согрело ум холодный мой. Оно той гордой силой стало, Что голову мою пред бурей поднимала. Им пахнут руки, волосы и кожа. Оно в глазах моих, С волною цветом схожих. Его прилив, отлив его В биенье сердца моего. Когда на небе золотом и рдяно-серном Раскинула эбеновый шатер Царица-ночь, возвел я страстный взор За край земли В такой простор безмерный, Что до сих пор Он бродит в той дали. Мне часа каждого стремительный удар, И каждая весна, и лета жар Напоминают страны Прекрасней тех, что вижу пред собой. Заливы, берега и купол голубой В душе кружатся. И сама душа С людьми, вкруг бога, вечностью дыша, Кружится неустанно, А в старом сердце скорбь, С гордыней наравне, — Два полюса земных, живущие во мне. Не все ль равно, откуда те, кто вновь уйдет, И вечно ль их сомнение грызет, В душе рождая лед и пламя! Мне тяжело, я изнемог, Я здесь остался б, если б мог. Вселенная — как сеть дорог, Омытых светом и ветрами. И лучше в путь, в бесцельный путь, но только в путь, Чем возвращаться в тот же дом и, за трудом Одним и тем же сидя вечерами, В угрюмом сердце ощутить Жизнь, переставшую стремленьем вечным быть! О, море, нескончаемое море! О, путь последний по иным волнам К стране чудесной, незнакомой нам! Сигналы тайные ко мне взывают, Опять, опять уходит вдаль земля, И вижу я, как солнце разрывает Свой золотой покров пред взлетом корабля!

Толпа

Перевод М. Волошина

В городах из сумрака и черни, Где цветут безумные огни; В городах, где мечутся, беснуясь, С пеньем, с криками, с проклятьями, кипя, Как в котле, трагические толпы; В городах, внезапно потрясенных Мятежом иль паникой, — во мне, Вдруг прорвавшись, блещет и ликует Утысячеренная душа. Лихорадка с зыбкими руками, Лихорадка в буйный свой поток меня Увлекает и несет, как камень, по дорогам. Разум меркнет, Сердце рвется к славе или преступленью, И на дикий зов единокупной силы Я бегу из самого себя. Ярость ли, безумие, любовь ли — Все пронзает молнией сердца; Все известно прежде, чем сознанье Верной цели в мозг впилось, как гвоздь. Факелами потрясают руки, Рокот волн на папертях церквей, Стены, башни, вывески, вокзалы — Пляшет все в безумье вечеров; Простирают мачты золотые светы И отчаянья огни, Циферблаты отливают кровью; И когда трибун на перекрестке Говорит, то ловишь не слова — Только жест, которым исступленно Он клеймит венчанное чело Императора и рушит алтари. Ночь кипит и плещет грозным шумом, Электричеством напитан воздух, Все сердца готовы отдаться, Душа сжимается безмерной тревогой, разрешаясь Криками… и чувствуешь, что каждое мгновенье Может вознести иль раздавить рождающийся мир. Народ — тому, кому судьба судила Руки, владеющие молнией и громом, И власть открыть средь стольких смутных светов Ту новую звезду, которая пребудет Магнитом новой всемирной жизни. Чувствуешь ты, как прекрасно и полно Сердце мое В этот час, В сердце мира поющий и бьющий? Что нам до ветхих мудростей, до солнц Закатных, отпылавших истин? Вот час, кипящий юностью и кровью, Вот ярый хмель столь крепкого вина, Что всякая в нем гаснет горечь; Надежда широкая смещает равновесья, Что утомили души; Природа ваяет новый лик Бессмертья своего; Все движется, и сами горизонты идут на нас. Мосты, аркады, башни Потрясены до самых оснований. Внезапные порывы множеств Взрывают города, Настало время крушений и свершений, И жестов молнийных, и золотых чудес На высотах Фаворов осиянных. Как волна, потерянная в реках, Как крыло, ушедшее в пространство, Утони, душа моя, в толпе, Бьющей город победоносной яростью и гневом. Посмотри, как каждое безумье, Каждый ужас, каждый клич калятся, Расплавляются и прыщут в небо; Собери в единый узел миллионы Напряженных мускулов и нервов; Намагниться всеми токами, Отдайся Всем внезапным превращеньям Человека и вещей, Чтоб ощутить внезапно, как прозренье, Грозный и жестокий закон, что правит ими, — Написанным в тебе. Жизнь согласи с судьбою, что толпа, Сама того не зная, возглашает Этой ночью, озаренной томленьем духа. Она одна глубинным чувством знает И долг и право завтрашнего дня. Весь мир и тысячи неведомых причин Поддерживают каждый ее порыв К трагическим и красным горизонтам, Творимым ею. Грядущее! Я слышу, как оно Рвет землю и ломает своды в этих Городах из золота и черни, где пожары Рыщут, как львы с пылающею гривой. Единая минута, в которой потрясены века, Узлы, которые победа развязывает в битвах, Великий час, когда обличья мира меняются, Когда все то, что было святым и правым, Кажется неверным, Когда взлетаешь вдруг к вершинам новой веры, Когда толпа — носительница гнева, — Сочтя и перечтя века своих обид, На глыбе силы воздвигает право. О, в городах, внезапно потрясенных Кровавым празднеством и ужасом ночным, Чтоб вознестись и возвеликолепить себя, Душа моя, замкнись!

Опьянение

Перевод Ю. Александрова

В подвале, у стены — пузатых бочек строй, Одна, в двойном ряду, насупротив другой. Снабжавший корабли скульптурными богами Украсил бочки те имперскими гербами. А брюха в обручах, распертые вином, — Как животы пьянчуг, сидящих за столом. За каждым их дубовым волоконцем — Румяный виноград, насквозь прогретый солнцем. А над отверстьем — солнечный венец, Прорезанный в доске, тяжелой, как свинец. И словно вижу я похмелья огневые: Кутилы прежних дней толпятся, как живые… Вхожу я в погребок, былое помянуть И счастья аромат с глотком вина вдохнуть. Стаканов геральдические рати, Построившись в ряды, ждут винной благодати, Поблескивая в темном уголке; И рожи добрые на низком потолке Взирают из-под пыльной оболочки На гномиков, спускающихся с бочки; А деревянный фавн стоит на сундуке, Готовый к пляске, с дудочкой в руке. А через дверь в коротком коридоре Виднеется распахнутое море, И мачты там, в порту, где дремлют корабли, Привязанные пленники земли; Виднеется гора, чье имя знаменито И с именем вина в сознанье нашем слито, И лозы растеклись, раскинулись по ней, Легко плодонося на лоне мирных дней. Сливалась гавань с этою горою, Когда вскипал прибой желанного труда И пышной фиолетовой порою Пылала виноградная страда. Холмы стояли в пурпурных повязках, И сборщики — они же рыбари — Полуобнажены, гребли в сияньях вязких Расплавленного золота зари. Вздымались лозы, как фонтаны света, И отблески сверкали меж камней. Феерия бушующая эта Воспламеняла тысячи огней. Всю жизнь прирейнской солнечной долины Тот виноград могучий воплотил, И для него скользили бригантины Под гроздьями полуночных светил. Пред этим видом, где соединились Веселье, труд и раздробленный свет — И в сказочное чудо воплотились, — Впивал я влагу, коей равных нет. Сквозь губы, меж зубами, небывало Медлительно и сладостно текла Струя, созревшая в глуби подвала… Душа моя свободу обрела И над землей блаженно воспаряла, Как нежный луч, как облачная мгла. В стакане темном огоньки дрожали. Казалось — пламя сделалось вином, И вялый дух мой под его дрожжами Сам становился пурпурным огнем. И в дряблом теле сила закипала, И дух летел из мрачного подвала Туда, туда, к холмам вечеровым, К бескрайным горизонтам огневым, Где порожденные войной руины Покоились в объятиях равнины. Я приобщался к скорбным небесам И плотью мира становился сам, И тысяча неведомых общений Возможной сделалась, благодаря любви Ко всем вещам, таящейся в крови, Сулящей глуби новых превращений. В упругих разветвлениях лозы Обрел я снова мускулы тугие, Обрел я плечи мощные, нагие, Возжаждавшие солнца и грозы. И, стоя неподвижно подо мною, Гора казалась глыбою моей Победной воли, высотой земною, А чувства все укоренились в ней; А кровь моя впитала соки жизни, Которая бродила, жилы жгла И пела сердцу: жаркой влагой брызни В стакан бездонный, где огонь и мгла! Я в погребок вошел с душой веселой. Надолго я засел за стол тяжелый, Держа сосуд, где, покидая дно, Закваска мира бродит неуемно. И стало сердце, как земля, огромно, Когда благословенное вино Своей воистину великой властью До беспредельности раздвинуло мое В себе самом застрявшее житье И представленье жалкое о счастье.

Лес

Перевод Ю. Александрова

Прекрасен мощный лес, подперший небосвод! Сейчас он только птиц просторное жилище, Вернувшихся весной на пепелище Багряных вечеров у края сонных вод. Он вечен, этот лес. Он вечен потому, Что не обязан жизнью никому, Что сами выросли дубы, чьи кроны Напоминают голову Горгоны. Он вечен потому, что в давние года Блистающая жизнь с надмирного престола Сошла к нему и время поборола, Безмерная в своем «всегда» и «никогда». Он вечен, этот лес, непостижим и вечен, Предавшийся мечте над сменою времен. То молнией с налету изувечен, То солнцем без пощады опален, В кипучих ливнях воскресает он И радостно шумит, забыв тяжелый сон. Здесь все, что в оны дни посеяно богами В пространстве нищем и нагом, Звенит и блещет на ветру тугом Над золотыми берегами. Здесь каждый стебель, ощущая мир, Затрепетал и смело разветвился, Как будто в нем хохочущий сатир, Сожженный небом, воплотился. И ореады, нимфы гор, У склонов, блещущих слюдою, Склоняют свой влюбленный взор На пастухов, что над водою Спокойно дремлют в сильный зной, Осенены листвой резной. Вода лесных озер бездонных, Отобразивших облака, Всегда прохладна и сладка — Ведь

в ней гамадриад зеленых Купались гибкие бока!.. В цветочной красочной одежде Прелестных фей душистая толпа Кивает на лужайках, как и прежде. И там, где сходит к озеру тропа, Сильфиды, гномы и ундины, Лесной причудливый народ, В забавах праздничных едины, Снизались в яркий хоровод И, словно искры в темноте камина, Промчались быстрой гаммой в чаще тмина… И все, что зачалось тогда, Порою той первоначальной, Где завершился пир венчальный Весны и почвы в блеске льда, Здесь разродилось наконец И превратилось в эти крупы Округлых крон и в дрожь сердец Несчетных листьев. Буков купы — Как бы зеленые стада, Бредущие невесть куда… Любое царственное древо Под синевой огромной дня, В наплывах птичьего напева, Вдыхает белизну огня. И почва — темная берлога, Где корни длинные живут, Заплетшиеся в мощный жгут Под самым дном лесного лога; И разращеньями ветвей Рога зеленых сохачей, Могучей жизни воплощений, Сплелись, как узел всех вещей На лоне вечных превращений. А мириады летунов И ползунов полузнакомых — Неисчислимых насекомых — На ткани лиственных обнов И в чашечках цветов играя, Плодятся, пожирая их — Но также оплодотворяя Кормильцев стонущих своих. Блеск солнца, утром разрезая На лоскуты ночную тень, Роняет их под буков сень, И там они, кору лаская, Лежат прохладой целый день… А вечер снова их сшивает В просторный траурный наряд, И все ночное оживает, И в травах светляки горят, И дышит существом огромным Раздувшийся, безликий лес В зияющем просторе темном Под млечным куполом небес. Для взоров тех, кто к сказке равнодушны, Он лишь гнездовье птиц, могучий этот лес, — Шатры его древес прекрасны и воздушны, Но явно лишены каких-либо чудес. А ты, чей лоб дорожной лихорадкой С рожденья опален, чья жилистая плоть Так часто пронзена певучей дрожью сладкой, Которую нельзя рассудком побороть, — Ты прошлое и будущее сплавил В горниле сердца и ума И мир в бесценный сплав оправил, Чтоб стала жизнь чудеснее сама. В порыве непрерывном и высоком, Себя доверив огненным словам, Ты отдал кровь лесным бродячим сокам И стольким существам!.. Почувствуй же всю эту беспредельность, Как воздух счастья, в собственной груди. Почувствуй всю раздробленность и цельность Великой жизни, ждущей впереди. Вбери в себя столь глубоко все это, Чтоб вечной тайны сумрачный покров Истаял в жгучем токе света, Чтоб ширилась любовь поэта, Одета в пурпур этих вечеров!

Вода

Перевод В. Давиденковой

Моря, и солнца диск, и берег в белой пене! Я буду петь о них! Там неприступных пиков тени И скал и облаков червонные ступени. Я буду петь о тайниках морских, О жажде жить существ исконных Во мгле пещер холодных и бездонных. Я телом так устал, Мой взор, мой шаг бессильным стал, Я слабым телом так устал, От срывов и усилий изнемог, Бродя во тьме запутанных дорог, И рук иссякли силы В работе, раскаленной, как горнило. В бреду, в жару, безумными ночами Спалило губы мне души горящей пламя, И пот меня ожег, как едкая смола Кору ствола. Спою про океан, безгрешный и безлюдный, Проникший в душу мне мечтою изумрудной. Спою про ветер я, спою про ветер дикий… Схватить его, поймать бы между скал, Которые отшлифовал Прибой, где гаснут меди блики. Спою про фосфором горящие просторы, Трагических течений путь, И даль, без края даль, к которой бы прильнуть, Любить, и пить ее, пить каждой жадной порой. Спою про ласковый, обнявший мир закат, То в нежных облаках, то в пышном блеске алом, Когда лучи небес, нам чудится, звучат Торжественным хоралом. О, как тогда прозрачны и чисты Мечты; Как волны мыслей вольно мчатся в дали По золотой эмали, Над светлой глубиной морских горизонталей. Заснуть бы возле волн, заснуть, как засыпали Рожденные эпохой первозданной, Стать морем, стать склоняющимся днем, Сливаясь с их зеркальным серебром И с их Голконд грядой багряной! Ждать перевоплощенья, чтобы вновь, Уйдя от человечьего закона, Стать существом Атлантики студеной, Где вечера хмельны, а на заре — любовь. В пещерах под прозрачною волной Как будто панцирей сверкают блики, Цветы огромные плывут, Цветы — как лун подвижных лики… Под их текучей пеленой Сирены, слышу я, поют, Целуясь под волной. На скалах-скакунах, несущих горделиво Гранитные тела и пенистые гривы, Резвятся в золотых лучах сирены. Их океан алмазами одел, И, словно радуга, блестят извивы тел. Одна — мешают кудри ей взглянуть — Вздымает над водою грудь, И тело издали сверкает ярче глаз. Она зовет к себе, она встает над пеной, И все мечтатели, вдоль всех морей вселенной, Раскрыв объятия, стремятся за сиреной. Спою, как сказочен вечерний голос волн, И как на севере своем Его, дрожа, мы ждем, И как летим за ним, с безумием не споря, Не ведая, на радость или горе, Чтоб обновить себя в бродильных чанах моря, Еще дымящихся у крайних граней волн.

К морю

Перевод В. Брюсова

На вечном трепетанье струй, Как вещи хрупкие, — вдали Спят золотые корабли. И ветер — нежный поцелуй — Чуть шепчет вслух, И пена волн, Лаская челн, — Как пух. На море праздник, воскресенье! Как женщины с богослуженья, Идут к земле и в небеса — Там облака, здесь паруса: На море праздник, воскресенье! Порой вдали сверкнет весло, Как ограненное стекло. Собой и часом просветленный И в перламутровый убор Вперяя взор свой ослепленный, Кричу я в блещущий простор: «О море! Ты, как царь, одето В атлас отливный, в шелк цветной! Ты мощь немеркнущего лета Сливаешь с ласковой весной! И ряд твоих зеркал качая, С волны сбегая на волну, Кочуют ветры, зажигая Их голубую глубину. Ты — пламенность; скользя по волнам, Хотели б гимны петь лучи, — Но молкнут в золоте безмолвном Твоей блистающей парчи! О море, общее наследство Простой, начальной красоты! Мое мечтательное детство, Мой юный возраст — это ты! Ты исступленный, благодатный Восторг давно прошедших дней! Ты полно негой невозвратной Безумной юности моей! Сегодня, в день твой просветленья, Прибоем пенистым маня, На новый бой, на достиженья Прими в прилив свой и меня! Я буду жить с душой освобожденной Под взорами глубоких, ясных лиц, Что вниз глядят с таинственных границ, Как рвемся мы к их высоте бездонной; Вещей живой водоворот Меня помчит и увлечет В поток единый превращений; Я буду грезой скал, я буду сном растений, В артерии мои вольется кровь богов, И, как стрелу, направлю в даль веков Я власть моих хотений! Во мне ложится тень. Как колея Обходит глубоко вкруг вспаханного поля, Обведена годами мощь моя, Уж не всегда, как меч, моя багряна воля, И гордость не всегда, как дерево, в цвету, И с меньшей страстностью своим лицом зеленым Хватает буйный ветер на лету — Тот, что в людских лесах проносится циклоном. О море! Чувствую, как сякнут родники В моей душе — равнине пожелтелой… Еще хоть раз огнями облеки Мое измученное тело, Пока последний час, отмеченный судьбе, Его не возвратит, уже навек, — тебе! Да! В неистомный вихрь зачатий и рождений, О море, примешь ты когда-нибудь мой прах! Ты будешь мчать его в бушующих волнах, Ты с красотой своей мои смешаешь тени; Гробницей будет мне безмерность сил твоих, Их тайные труды, их подвиг сокровенный, И существо мое в котле вселенной Исчезнет, растворясь среди естеств других, — Но возвратится вновь, чрез тысячи столетий, Вновь диким, девственным, как в мир приходят дети: Ничтожный ком земли, взглянувший в небеса, Мгновенье новое сознанья, Едва заметное сверканье, Недвижной вечности зажегшее глаза!» На тихом трепетанье струй, Как яркие гроба, — вдали Спят золотые корабли. Но ветер — нежный поцелуй — Чуть шепчет вслух, И пена волн, Лаская челн, — Как пух. На море праздник, воскресенье.

Маленькие легенды

^{15}

Пилигрим

Перевод Вс. Рождественского

Мешая с ядом сладкий мед И с грубой руганью — моленья, Минуя вереска поля, селенья, В путь дальний пилигрим бредет. Шагает тяжело песками без конца: Засунули ему в сабо куски свинца. Бредет и морщится, но не роняет вздоха: Чтоб бог к его мольбам внимательнее стал, Колючек он в штаны понапихал И в рукава — чертополоха. Его отправил в путь больной, Что там, на ферме, изнывает, Чье сердце в страхе замирает, Когда в безмолвной тьме ночной Собаки лают под луной. И день и ночь больной все ждет, Что исцеленье от невзгод Мадонна Монтегю ему пошлет. Когда из дома вышел пилигрим, Легко над ним Дышало утро свежестью живою; Кричал петух с обычной хрипотою; Котел, лежащий на дворе, Как будто «Здравствуй!» говорил заре; Служанки медленно зевали, Еще не отряхнув остатки сна, На чердаках своих, где листья трепетали У залитого золотом окна. Пересекая первый городок, Увидел пилигрим На площади веселье буйных танцев, Орущих парней, пьяных в дым, С цветами на фуражках, — новобранцев. Они тащили девок в свой кружок, Их оглушая песней непристойной. Он рядом сел — и важный и спокойный — И кружку осушил одним глотком. Пробило полдень в городке другом. У церкви свадьба в круг влилась народный. Шли парни в блузах, в новых башмаках, Ведя степенно кумушек дородных. В «Зеленом кролике» уселись на скамьях Испытанные пьяницы в жилетах, Увидев пира верные приметы, И все орали страннику, чтоб он За них молился, и со всех сторон Ему тянули кружки в знак почтенья. Он к ним подсел и осушил глоток За их души спасенье. А проходя последний городок, Он повстречался с шумною кермессой. Кружились буйно пары на свободе, Гудели скрипки под листвы навесом, Плясали старики по прежней моде Или курили с наслажденьем Из трубок, чистых, словно воскресенье. Когда глазел он на веселый пляс, Один сказал ему: «Сядь с нами! Ты, друг, христианин. Пей пиво! Мы ведь сами К мадонне Монтегю ^{16} ходили — и не раз». И странник в добрый час Всю кружку выпил, удержав дыханье, И дальше поплелся, шатаясь, по поляне. А вечер пепел свой уж сеял над страною. Вдали вставал собор с высокою иглою — То было Монтегю в тени Под звездным куполом. Огни То там, то тут светились по жилищам. И пилигрим прошел кладбищем, А чтобы шаткий шаг прохожих не смутил, Скользнув в часовню, дверь он притворил. Перед мадонной, в кружево одетой, С глазами восковыми, — без конца Висели ракушки, пластинки и сердца — Дар исцеленных, амулеты. Она ему внимает благосклонно. «О добрая мадонна! Быть может, и нетверд мой шаг, И вижу смутно я сквозь мрак, Как лик твой блещет красотою, Но мне ль сравниться мудростью с тобою? Ты свой святой не покидаешь дом, А я вот выпил — каюсь в том. Но мой хозяин так горюет: Сын умирает у него, Он кровью кашляет, не ест он ничего И терпит лихорадку злую. Вот видишь ли, мы у его постели В молитвах многие уж провели недели. За эти месяцы он на глазах иссох. Как спички — руки. Да, совсем он плох. Когда он молится, то всех берет нас жалость. А чуть забылся сном, Нам кажется он мертвецом В той комнате, куда недавно рожь ссыпалась. От матери ему Арпанов ^{17} пятьдесят досталось бы надела. Отец его как старый дуб замшелый… Внемли, владычица, моленью моему! Я правду говорю. Спаси нас в скорби тяжкой! Сама пощупай — сохранил Я, хоть и брел сюда почти лишенный сил, Свинец в моих сабо, репейник под рубашкой». Когда же вышел пилигрим, То повстречался с ним Привратник, что пришел закрыть в часовне двери. Луна взошла. Голубоватый вереск Простерся бледной пеленою, Куда лишь взор хватал, под полною луною. Обратным он пошел путем Домой к себе, дорог не выбирая. Был слышен Angelus [2] . Равнины ширь немая Ловила мерный звон в спокойствии ночном. И хмель прошел. Хотя был слышен гам, Вой скрипки, песен рев по ближним городкам И топот ног в сабо под деревом густым, — Он шел и был глухим К призывам празднества, летящим издалека. В царапинах, в крови, не слыша рук и ног, Во рву на листьях он прилег Соснуть хоть малость. Одиноко Поля вкушали мирный сон. Заря уже зажглась, когда увидел он Ту ферму, где его больной ждал в нетерпенье. Старик, пасущий около селенья Трех индюков и четырех овец, Воскликнул: «Он здоров! Свершилось наконец! Святая дева тронулась мольбою». А мельник помахал рукою В знак дружбы из чердачного окна. Сбежались люди. Площадь вся полна. По улице, где кумушки болтали, Паломника сопровождали Мальчишки шумною гурьбой. Его увидя, зарыдал больной. Паломник молвил: «Сделал все, что надо. И коль мадонна вам не бросит взгляда, То тут причина в ком-нибудь из вас!» Несут ему и мяса и колбас, В большую кружку до краев льют пиво. А он: «Я угощался там на диво. Я пил, но из сабо не вынимал свинца, Чертополох донес я до конца. Не беспокойтесь же! Держу я крепко слово. Удача мне во всем. Могу спасти любого И даже в Рим пойду, чтоб были вы здоровы!» Смех загремел кругом. Больной поправился. И ожил дом. Был праздник, воскресенье. Паломник вытряхнул колючие растенья, Служанка унесла их. А старик Десятка два денье ^{18} ему отсыпал вмиг.

2

Благовест (лат.).