Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Верхарн Эмиль

Идеи

Перевод А. Голембы

Незримо царствуя в сознании людей Над спесью городов, над грозной их судьбиной, Превыше горестей и радости невинной, Парит летучий рой живительных идей. Светильнику небес был разум равносилен Уже в начале дней, когда, освободясь, Летуньи светлые вспорхнули в синь и в ясь Из лабиринта золотых извилин; Их крылья широко простерты в небесах, В них сонм людских надежд и весь наш смутный страх, В них наши радости и наши упованья, И наших всеблагих заветов толкованья! Они у нас в сердцах, они у нас в мозгу, В них Вещь и Человек, Предмет и Человечность; Сквозь веки их глядит седая бесконечность, Седых безгранностей провидя мелюзгу. Вот так они парят в материи безмерной, Окольцевав огнем разбег земных дорог, Купаясь в ясности предвечно-беспримерной. Так человек, узрев их золотой чертог, Так сам создавший их, пленясь красой безмерной, Внезапно захмелел и молвил: «Это бог!» Чем большей точности со временем достичь Сумеют мудрецы; чем пламенней их души Воспрянут; чем скорей во тьму предвечной чуши Ученые метнут слепящих молний бич; Чем больше озарят они голов людских, Чтоб жадный к мудрости — во всем ее достиг, — Чем ревностней они, в соперничестве здравом, Под ветхой синевой рванутся к новым славам, Тем беспредельнее, красивей и пышней Распустится в веках цветок живых идей!

Державные ритмы

^{22}

Геракл

Перевод М. Донского

Что совершить еще для умноженья славы? Увы! Уж сколько лет Он утомлял закат и утомлял рассвет. Увы! Уж сколько лет Он утомлял моря, болота и дубравы И хмурые хребты в морщинах лавы! Как долго он терзал и ужасал весь свет Громами подвигов, грозою величавой Своих побед! Хотя былой огонь пылал в груди Геракла, Порою думал он, что мощь его иссякла; Герои юные, покамест он старел, Успели совершить так много славных дел. И пусть он по земле еще шагал широко, — Шаги его уже звучали одиноко. Шар солнца поднялся к зениту над горой И опустился вновь, и дали потускнели, — И Эта^{23} целый день смотрела, как герой Блуждал без цели. Средь множества дорог свой путь определив, Он колебался; Он шел вперед и снова возвращался, Настороженностью сменяя свой порыв; В смятенье Он видел пред собой путей переплетенье. Вдруг охватил его слепой и ярый гнев, И в пальцы рук его вселилось нетерпенье. Того, что делает, осмыслить не успев, Он к лесу бросился, расталкивая скалы; Рыча, как дикий зверь, в неистовстве борьбы, Он

начал вырывать с корнями, как бывало, Дубы. Когда же гнев остыл и прояснился разум, Как в блеске молнии ему предстала разом Вся жизнь прошедшая, весь путь его судьбы, И детства грозного могучие забавы, Когда в пылу игры он истреблял дубравы. И мышцы мощные отяжелели вдруг, Меж тем как всё вокруг, Казалось, с явною насмешкою кричало, Что возвратился он, замкнув огромный круг, В свое начало. Горячий пот стыда покрыл его чело; Но все же дикое и глупое упорство Превозмогло: Он тяжело, Себе назло, С природой продолжать решил единоборство. И в сумерках, когда последний солнца луч, Прощаясь, покидал последнюю вершину, Геракл безумствовал, неистов и могуч, И грузные стволы, покорны исполину, Катились, грохоча, подпрыгивая, с круч В долину. Громадой страшною кровоточащих тел Деревья мертвые заполнили равнину. Геракл растерянно и сумрачно смотрел На мечущихся птиц, что оглашали воздух Стенаньями о разоренных гнездах. И наступил тот час, когда ночная мгла Величие своих глубин в луне и звездах Зажгла. Увы, Гераклу ночь с собой не принесла Успокоенья; Был смутным взор его, бесцельными — движенья. Вдруг зависть к небесам в безумный мозг вошла И породила в нем безумную причуду: Поджечь всю эту груду Стволов, корней, ветвей, листвы, коры, Чтоб зарево костра оповестило Далекие миры, Что сотворил Геракл здесь, на земле, светило. И вот, Стремительно взмывая в небосвод, Как стая птиц морских над пенными валами, Затрепетало пламя. Густеет, ширится тяжелый черный дым, Стволов окутывая груду; И ветки тонкие, кора со мхом сухим Трещат и здесь, и там, и дальше, и повсюду. Огонь ползет в обход и рвется напрямик, Он пряди рыжие вздымает, грозно воя; Внезапно, словно бы шутя, лизнул героя Огня язык. Геракл почувствовал ожоги, Но, побеждая боль, не хочет отступать; Как в юности, когда он призван был карать, Он должен задушить врага в его берлоге. И вот, одним прыжком, сомнения гоня, Он — в логове огня. Шаги его легки, во взгляде снова ясность, Вновь крепок дух его, вновь мысль его остра; Уже на гребне он гигантского костра, И не страшит его смертельная опасность. Когда огонь простер вокруг него крыла, Он понял, наконец, к чему судьба звала: Он понял, что в дыму багровом Еще раз удивит он всю земную твердь Последним подвигом, завоеваньем новым, — Осилив смерть. И пел он с вдохновенной силой: «О ты, ночь звездная, ты, ветер быстрокрылый, Мгновенье прошлого и будущего час, Прислушайтесь, остановитесь! Геракл встречает смерть и воспевает вас. Всю жизнь я окружен был пламенною славой: Я гибкость получил от Гидры^{24} многоглавой; В моей крови живет неукротимый гнев, Которым одарил меня Немейский лев^{25}; Шаги мои звучат в лесах олив и лавров, Как звонкие прыжки стремительных кентавров; Пред силою моей, оторопев, поник Тяжелой головой свирепый Критский бык; Из глубины лесов привел я за собою Лань златорогую, настигнутую мною; Я, сдвинув горы с мест и повернув поток, Конюшни Авгия^{26} один очистить смог; Подобно молнии, стрела моя блистала, Разя ужасных птиц на берегах Стимфала^{27}; Я долго странствовал, чтобы прийти туда, Где страшный Герион^{28} растил свои стада; Была моей рукой одержана победа Над кровожадными конями Диомеда^{29}; Пока Атлант^{30} в саду срывал чудесный плод, На собственных плечах держал я небосвод; Мечи воительниц стучали в щит мой звонкий, Но захватил в бою я пояс Амазонки; Смирил я Цербера, чудовищного пса, Заставив стража тьмы взглянуть на небеса». Внезапно из-под ног Геракла клубы дыма Взметнулись, и огонь вокруг него взревел, Но непоколебимо Стоял герой и пел: «Прекрасно то, чем я владею: Сплетенье мускулов моих — Мышц рук и ног, спины и шеи; Ритм подвигов бушует в них. Так много долгих лет с неутолимой жаждой Трепещущую жизнь впивал я порой каждой, Что в этот час, когда сгораю я в огне, Я чувствую, что вся вселенная — во мне: Я — ураган, и тишь, и ясность, и ненастье; Я знал добро и зло, изведал скорбь и счастье; Я все впитал в себя, я, как водоворот, Упорно всасывал поток текущих вод. Иола кроткая, Мегара, Деянира^{31}, Для вас, трудясь, борясь, я обошел полмира. И пусть безрадостен и долог был мой путь, — Я все же не давал судьбе меня согнуть. И вот теперь, в огне, в час муки и страданья, Встречаю смерть свою я песнью ликованья. Я светел, радостен, свободен и велик, И в этот миг, Когда на золотом костре я умираю, Я благодарно возвращаю Вам, горы и леса, вам, реки и поля, Крупицу вечности, что мне дала земля». И вот уже заря над Этой заалела, Рождался новый день, ночную тьму гоня, Но гордо реяли полотнища огня, И песнь торжественно, как гимн сиянью дня, Гремела.

Микеланджело

Перевод Г. Шенгели

Когда вошел в Сикстинскую капеллу Буонарроти, он Остановился вдруг, как бы насторожен; Измерил взглядом выгиб свода, Шагами — расстояние от входа До алтаря; Счел силу золотых лучей, Что в окна бросила закатная заря; Подумал, как ему взнуздать коней — Безумных жеребцов труда и созиданья; Потом ушел до темноты в Кампанью^{32}. И линии долин, и очертанья гор Игрою контуров его пьянили взор; Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых Деревьях, бурею сгибаемых в дугу, Натуру мощных спин и мышцы торсов голых И рук, что в небеса подъяты на бегу; И перед ним предстал весь облик человечий — Покой, движение, желанья, мысли, речи — В телесных образах стремительных вещей. Шел в город ночью он в безмолвии полей, То гордостью, то вновь смятением объятый; Ибо видения, что встали перед ним, Текли и реяли — неуловимый дым, — Бессильные принять недвижный облик статуй. На следующий день тугая гроздь досад В нем лопнула, как под звериной лапой Вдруг лопается виноград; И он пошел браниться с папой: «Зачем ему, Ваятелю, расписывать велели Известку грубую в капелле, Что вся погружена во тьму? Она построена нелепо: В ярчайший день она темнее склепа! Какой же прок в том может быть, Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить? Где для подмостков он достанет лес достойный: До купола почти как до небес?» Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный: «Я прикажу срубить мой самый лучший лес». И вышел Анджело и удалился в Рим, На папу, на весь мир досадою томим, И чудилось ему, что тень карнизов скрыла Несчетных недругов, что, чуя торжество, Глумятся в тишине над сумеречной силой И над величием художества его; И бешено неслись в его угрюмой думе Движенья и прыжки, исполнены безумий. Когда он вечером прилег, чтобы уснуть, — Огнем горячечным его пылала грудь; Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, — Стрела, которая еще трепещет в ране. Чтоб растравить тоску, наполнившую дни, Внимал он горестям и жалобам родни; Его ужасный мозг весь клокотал пожаром, Опустошительным, стремительным и ярым. Но чем сильнее он страдал, Чем больше горечи он в сердце накоплял, Чем больше ввысь росла препятствий разных груда, Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда, Которым должен был зажечься труд его, — Тем жарче плавился в его душе смятенной Металл творенья исступленный, Чей он носил в себе и страх и торжество. Был майский день, колокола звонили, Когда в капеллу Анджело вошел, — И мозг его весь покорён был силе. Он замыслы свои в пучки и связки сплел: Тела точеные сплетеньем масс и линий Пред ним отчетливо обрисовались ныне. В капелле высились огромные леса, — И он бы мог по ним взойти на небеса. Лучи прозрачные под сводами скользили, Смыкая линии в волнах искристой пыли. Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням. Минуя по три в раз, насторожён и прям. Из-под ресниц его взвивался новый пламень; Он щупал пальцами и нежно гладил камень, Что красотой одеть и славою теперь Он должен был. Потом спустился снова И наложил тяжелых два засова На дверь. И там он заперся на месяцы, на годы, Свирепо жаждая замкнуть От глаз людских своей работы путь; С зарею он входил под роковые своды, Ногою твердою переступив порог; Он, как поденщик, выполнял урок; Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым, Весь день он занят был своим бессмертным делом. Уже Двенадцать парусов^{33} он ликами покрыл: Семь прорицателей и пять сивилл Вникали в тексты книг, где, как на рубеже, Пред ними будущее встало, Как бы литое из металла. Вдоль острого карниза вихри тел Стремились и летели за предел; Их золотые спины гибкой лентой Опутали антаблементы; Нагие дети ввысь приподняли фронтон; Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн; Клубился медный змий в своей пещере серной; Юдифь^{34} алела вся от крови Олоферна; Скалою Голиаф^{35} простер безглавый стан, И в пытке корчился Аман^{36}. Уверенно, без исправлений, Без отдыха, и день за днем, Смыкался полный круг властительных свершений. На своде голубом Сверкнуло Бытие. Там бог воинственный вонзал свое копье В хаос, клубившийся над миром; Диск солнца, диск луны, одетые эфиром, Свои места в просторе голубом Двойным отметили клеймом; Егова реял над текучей бездной, Носимый ветром, блеск вдыхая звездный; Твердь, море, горы — все казалось там живым И силой, строгою и мерной, налитым; Перед создателем восторженная Ева Стояла, руки вздев, колена преклонив, И змий, став женщиной, вдоль рокового древа Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв; И чувствовал Адам большую руку божью, Персты его наполнившую дрожью, Влекущую его к возвышенным делам; И Каин с Авелем сжигали жертвы там; И в винограднике под гроздью золотою Валился наземь Ной, упившийся вином; И траурный потоп простерся над землею Огромным водяным крылом. Гигантский этот труд, что он один свершил, Его пыланием Еговы пепелил; Его могучий ум свершений вынес бремя; Он бросил на плафон невиданное племя Существ, бушующих и мощных, как пожар. Как молния, блистал его жестокий дар; Он Данта братом стал или Савонаролы^{37}. Уста, что создал он, льют не его глаголы; Зрят не его судьбу глаза, что он зажег; Но в каждом теле там, в огне любого лика — И гром и отзвуки его души великой. Он создал целый мир, такой, какой он смог, И те, кто чтит душой благоговейно, строго Великолепие латинских гордых дел, — В капелле царственной, едва войдя в предел, Его могучий жест увидят в жесте бога. Был свежий день: лишь осень началась, Когда художник понял ясно, Что кончен труд его, великий и прекрасный, И что работа удалась. Хвалы вокруг него раскинулись приливом, Великолепным и бурливым. Но папа все свой суд произнести не мог; Его молчанье было как ожог, И мастер вновь в себя замкнулся, В свое мучение старинное вернулся, И гнев и гордость с их тоской И подозрений диких рой Помчали в бешеном полете Циклон трагический в душе Буонарроти.

Влечения

Перевод А. Голембы

I

В Голландии, чье сердце пронзено Хитросплетеньем рек кровоточащих, Близ пустошей, в забвенье уходящих, Любовь их родилась давным-давно. Покинутый, нелепый флигелек Их пережил, легендою облек И полувоскресил Воспоминанье о полузабытых — В краю, где позолота на бушпритах Огромных кораблей, едва ль не вросших в ил. К возлюбленным пришла беда. В тот знойный августовский день Он уезжал бог весть куда, Но знал, что, возвратясь Из тысяч дней Борений и побед, Он снова будет с ней, Что ей он принесет — с душою вдохновенной И ясностью очей и силой крепких рук — Круг бесконечности, сомкнувшийся вокруг Вселенной! Он увидал морей безмерных переливы, И в дебрях зарослей — заветные заливы; И как в лесной глуши, обуглен и багрян, Колдует сонм ветвей над знойным небом бури, И белых обезьян, проказниц обезьян, На вервиях ветвей, сплетенных из лазури! В кораллах островов ему открылась даль, Воскрылья странных птиц и клювов их эмаль, И в злате, в пурпуре, в роеньях перламутра, В миражах дальних гор пред ним вставало утро. Он брел по влажному нездешнему песку И погружался вдруг в сладчайшую тоску, Как будто нет уже ни скорби, ни разлуки, Как будто по вискам скользят любимой руки, Которые из той, из отческой земли, Чрез беспредельность волн в лазоревой пыли, Отраду и любовь скитальцу принесли! А там, в Голландии, в стенах, плющом увитых, Она средь пустошей и палуб деловитых Одним лишь им жила, и письма берегла… На этом бархате влюбленные лежали! (Мореный дуб шкафов, и кресел, и стола, Подушек вмятины — благой любви скрижали!) Вот зеркала кристалл — ужель и вправду в нем Скрещались взоры их, пылавшие огнем? Так, вплоть до слов любви в резном ларце кургузом, Все здесь, немотствуя, звучало их союзом! Порою, под вечер, закатный

небосклон К сквозной ограде льнул, угрюм и утомлен, — И руки милые, с медлительностью верной, Касались губ ее, грудей и щек и глаз; Казалось ей, что в них был набожный экстаз, Благоговейный пыл и зов и зной безмерный! Какою радостью она цвела, какой Веселостью цвела! Ни бури, ни печали, Ни горести — ее ничуть не омрачали, Затем, что в ней царил волшебный непокой, Когда она, во мгле свою лелея муку, Лобзала пылкую и дерзостную руку. Казалось, что сердца их связаны навек! В краю угрюмых скал и полноводных рек, Везде, где он шагал с опасностью бок о бок, В равнинах и в степях, в трясинах и в чащобах, И в полночь лунную, под золотом огней, Ее он чувствовал и думал лишь о ней; И, заключив ее в своей душе и теле, Сквозь все препятствия он шел к далекой цели!

II

Но как-то под вечер, в какой-то дивный час, Он, возвратясь в страну, где рекам счет потерян, Где каждый клок земли на совесть перемерян, Где над лачугами — кирпичный акведук, В столпотворении церквей и водокачек, Он город увидал, и сердце, будто мячик, Запрыгало в груди — и обновилось вдруг. Гранитно-золотым Навис тот город садом, — Весь в рокоте глухом, В крови, в дыму седом; И раскаленных волн безжалостный содом Морскою солью льнул к сверкающим фасадам, — И в комья копоти вонзались, как клинки, Внезапные свистки, И от цистерн несло зловоньем керосина, Но свежестью лесной дышала древесина У пирсов гавани, где пасмурность болот Гудками хриплыми будил торговый флот. Висячих фонарей мерцающий оскал Нежданно озарял весь этот мрак летучий, Где башня — теменем — сливалась с черной тучей И крытый рынок в ночь проемами сверкал. И веера лучей цвели на влаге пенной, И высился маяк, своим лучом разжав Туман, чтоб корабли из варварских держав Сюда держали курс со всех концов вселенной. Великим скопищем трагедий и тревог Тот город-исполин с его срастался телом, Кичился волею и упованьем смелым И подводил всему логический итог. С чудесной ясностью пришелец ощутил В душе недремлющей прилив блаженных сил, — Как бы увидел он, вместить пространство силясь, Что в зеркале души контрасты отразились! Так, в сердце пестуя грядущую грозу, Он слился с толпами людскими, там, внизу, Чтоб повторять потом, с людьми другими вместе, Их крики и шаги. Быть с ними в каждом жесте. Как были мускулы его напряжены, Когда, ему в лицо дыша волшебным жаром, Всхрапнул локомотив, окутав мятым паром Могучие свои стальные шатуны! Вот так в душе его, податливой и кроткой, Был город утвержден, со всей его походкой, Со всею поступью горячечных недель, Со всею ритмикой вибрирующей стали, — Гигант, прядущий времени кудель! Ну, а любимая? Увы! В какой печали Терзалась бедная! Молитву сотворя, Душа ее рвалась куда-то за моря! А в сердце тяжкое забвенье и усталость, — В пустом пространстве грез вдруг сердце заметалось: Все вещи стали вдруг угрюмей и бедней, Нахмурился диван, свидетель лучших дней, Постыдно выцвела обивка милых кресел; А ветер под вечер в деревьях куролесил, Угрюмый, сумрачный, жестокий, как палач; И в сердце властвовал его охрипший плач!

III

Пока в ее душе, истерзанной тоской, Сменялись образы печали колдовской, Он в битву ринулся, и все клинки запели, Внезапно закалясь, как в огненной купели. Судьбу в дугу сгибать он волею привык, Так вихрь с востока гнет податливый тростник; И молниями гроз над ним цвело крылато Все озарившее чудовищное злато! Он стал повелевать, сжигая, как огонь, Все наважденья бед, препятствий и погонь. Но, мощью овладев поистине державной, Он чаровал людей своей улыбкой славной. Он верил в добрый свет высокого ума И в то, что движет им История сама. Искатели его, ведомые гордыней, Бурили землю там, где вечный лед и иней, Он знал, что их кирки вопьются в землю впредь Лишь там, где прячутся от глаз свинец и медь, Где олово лежит, и серебро, и злато. …Большие корабли, груженные богато, Сокровища всех стран, кряхтя, везли ему, Он именем своим украсил их корму. Он подчинил их так, как волны не смогли бы. Случалось, что слова, тяжелые, как глыбы, Срывались с губ его. В неведомый предел Под лампой, вечером, не видя, он глядел, Над письменным столом, на славу поработав И чуть не опьянясь от всех своих расчетов. Он подчинил себе винты и якоря, И мрак пакгаузов, и синие моря, В безмерном ритме дней взманил он всё на свете — Экватор, полюса, ночных созвездий сети, — Он в грудь свою вобрал восторг, и блеск, и зной, И стужу льдистую в безгранности земной!

IV

Недавние часы затишья и отрады, Счастливые часы, о, как вы хороши! Всей силой любящей души Она его ждала, забыв про все преграды. Но в дальней стороне, несправедлив и строг, Он зовом любящей жестоко пренебрег; Пути предвечных сил в его душе скрещались, Он многое постиг, ликуя и печалясь; Повиновался он, познав волшебный страх, Закону, что царит в космических мирах; В нем счастья времена тускнели, как в старинных Полотнах: все цвело на фоне золотом, Но выцвело потом Очарованье сцен картинных! О, эта зимняя трагическая ночь, — Упало зеркальце, где их любовь томилась, Где, взоры их скрестив, томленье затаилось, Упало на паркет, упало и разбилось, — Из пальцев любящей выскальзывая прочь. И сердце сделалось надгробьем роковым, Что память озарит светильником живым. Тускнея, как цветок, как зеркальца осколок, Она узнала, сколь осенний вечер долог! А те, которые вернулись в старый свет, При ней всегда блюли молчания обет. И ни одна волна в эфирном океане Не выплеснулась к ней в часы рассветной рани. Но в синеву пучин впивался нежно вдруг Взор, хорошеющий от неизбывных мук. И расцвела любовь с такою силой шалой В ее больной душе, тенистой, и усталой, И полной нежности слепой, Что смерть скользнула к ней незримою тропой; И зимним вечером, когда белым-бела Равнина плоская под кровлей снега зыбкой, Любимого простив с блаженною улыбкой, Неслышная, она неслышно умерла. И вот теперь, В Голландии, чье сердце пронзено Хитросплетеньем рек кровоточащих, Близ пустошей, в забвенье уходящих, Где родилась любовь давным-давно, Покинутый, нелепый флигелек Их пережил, — легендою облек И полувоскресил Воспоминанье о полузабытых, — В краю, где позолота на бушпритах Огромных кораблей, едва ль не вросших в ил.

Молитва

Перевод В. Дмитриева

Когда моя душа, почуяв близость битвы, В грядущее стремит полет — Во мне растет, Как в детстве, пламенный, давно забытый пыл, С каким я некогда твердил Слова молитвы. Иные, повзрослев, я бормочу слова, Но прежняя мелодия жива И сердце мне волнует неизменно И в такт его биениям поет, Когда во мне восторга молот бьет И я себя люблю самозабвенно. О, искра, что блестит из глубины времен, Молитва новая, иной святыне! Грядущее! Тобой я вдохновлен, Не бог, а ты владычествуешь ныне. Ты будешь в людях жить, веселых и простых, Ты станешь мыслями, глазами, плотью их. Далекие! Пусть вы в мечтах не таковы, Какими будете, планеты заселяя, Не все ль равно мне, если вы Мой пробудили дух, величьем окрыляя? Как близки мне ваш трепет, ваш восторг, О люди дней грядущих, Потомки тех, чей труд еще не всё исторг Из недр, так долго ждущих! Я посвящаю вам, хозяева земли, Весь жар моей любви, безмерно одинокой. Пытались погасить его, но не могли Дни вереницею жестокой. Я не из тех, кто в прошлое влюблен, Кто тишиной его дремотной усыплен. Борьба, опасности, что требуют усилья, Влекут меня… Хочу лететь в зенит, И не могу себе подрезать крылья, И неподвижность мертвых мне претит. Люблю я наших дней глухое беспокойство, Волнующее веянье идей, Труды и подвиги, стремления, геройство Бесстрашных тех людей, Что пролагают путь, дерзая и творя, Хотя еще не занялась заря. В чем радость? Воспарять душою окрыленной В великие часы, когда гремит прибой Проклятий и угроз, когда самим собой Становишься, забыв о вере обыденной. В чем радость? Отогнать весь рой сомнений прочь. И в бой не опоздать, и страх свой превозмочь, Быть храбрым, и любить стремительность порыва, И молодости слать привет вольнолюбивый. В чем радость? Подарить властительный свой стих Народу: он поймет всю горечь строф твоих, Всю пылкость их поймет и, может быть, прославит. В чем радость? Смысл вложить в ту цепь страстей людских, Которая так душит нас и давит, Затем соединить могучей цепью той Век нынешний и век грядущий золотой. В чем радость? Отступать лишь для того в борьбе, Чтоб силы накопить для схватки новой, И, зная, что потомкам, не тебе Достанется венок лавровый И что не вовремя отважный подвиг твой, — Все ж ратоборствовать с рутиной и с судьбой, Грядущего во всем провидеть очертанья. И, пронеся сквозь страх, отчаянье и тьму, Хранить, наперекор всему, Огонь заветный упованья, И чувствовать в закатный час, Что у тебя в душе светильник не погас, И в ней трепещут вновь молитвы, И новой веры в ней рождается порыв, Все чаянья веков в закон объединив, Чтоб мир и человек вздохнули после битвы.

Корабль

Перевод Вс. Рождественского

Мы мирно курс ведем под звездными огнями, И месяц срезанный плывет над кораблем. Нагроможденье рей с крутыми парусами Так четко в зеркале отражено морском! Ночь вдохновенная, спокойно холодея, Горит среди пространств, отражена в волне, И тихо кружится созвездие Персея С Большой Медведицей в холодной вышине. А снасти четкие, от фока до бизани, От носа до кормы, где светит огонек, Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани, Вдруг превращаются в запутанный клубок. Но каждый их порыв передается дрожью Громаде корабля, стремящейся вперед; Упругая волна, ложась к его подножью, В широкие моря все паруса несет. Ночь в чистоте своей еще просторней стала, Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму, И слышит человек, стоящий у штурвала, Как весь корабль, дрожа, покорствует ему. Он сам качается над смертью и над бездной, Он дружит с прихотью и ветра и светил; Их подчинив давно своей руке железной, Он словно и простор и вечность покорил.

Вся Фландрия

^{38}

Шаги

Перевод А. Блока

В зимний вечер, когда запирались С пронзительным визгом ставни И зажигались В низенькой кухне лампы, Тогда звенели шаги, звенели шаги, Вдоль стены, на темной панели — шаги, шаги. Уже дети в постелях закутались, Их игры спутались; И деревня сгустила тени крыш Под колокольней; Колокол бросил в мир дольний из ниши Часы — один — и один — и два. И страхи, страхи без числа; Сердца стуки — вечерние звуки. Воля моя покидала меня: К ставне прильнув, я слушал томительно, Как те же шаги, все те же шаги Уходят вдаль повелительно, Во мглу и печаль, где не видно ни зги. Я различал шаги старушки, Фонарщиков, дельцов И мелкие шажки калечной побирушки С корзиной мертвых барсуков; Разносчика газет и продавщицы, И Питер-Хоста, шедшего с отцом, Воздвигшего вблизи распятья дом, Где золотой орел блестит на легком шпице. Я знал их все: одним звучала в лад клюка Часовщика; другим — костыль убогий Монашенки, в молитвах слишком строгой; Шаги пономаря, что пьет исподтишка, — Я различал их все, но остальные чьи же? Они звенели, шли — бог весть, откуда шли? Однообразные, как «Отче наш», они звучали ближе, Или пугливые — то сумасшедшие брели вдали, — Иль тяжкие шаги, — казалось, Томленьем всех времен и всех пространств обременялась Подошва башмака. И был их стук печален и угрюм Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, — То ветер в мертвый рог трубит издалека. Из Франции влачили ноги, Встречались на большой дороге, — Когда сошлись, куда опять ушли? И, углубясь опять, бредут в тени бессменной В тот мертвый час, когда тревожные шмели По четырем углам вселенной Звенели, как шаги. О, дум их, их забот бесцельные круги! О, сколько их прошло, мной всё не позабытых! Кто перескажет мне язык их странствий скрытых, Когда я их стерег, зимой, исподтишка, Когда их шарканий ждала моя тоска, За ставней запертой, на дне деревни старой? — Раз вечером, в телеге парой, Железо, громыхая, провезли И у реки извозчика убитого нашли; Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому. Убийцу не нашли с тех пор, Но я… о! чувство мне знакомо, Когда вдоль стен моих царапался топор. А вот еще: свой труд дневной кончая, Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запирал И даму странную однажды увидал, — Колдунья здесь она, а там — святая, — Соломой золотой одета, за углом Исчезла — и вошла на кладбище потом; А я, в тот самый миг, в припадке, Услышал, как плаща свернулись складки: Так землю иногда скребут скребком. И сердце так стучало, Что после долго — из глубин  Души — мне смерть кивала. А тем, — что делать им среди равнин, Другим шагам, несметным и бесплодным, Подслушанным на Рождестве холодном, Влекущимся от Шельды, сквозь леса? — Сиянье красное кусало небеса. Одних и тех же мест алкая, Издавна, издали, в болотах, меж травы, Они брели, как бродит сила злая. И вопль их возлетал, как хрип совы. Могильщик шел с лопатой следом И хоронил под ярким снегом Громаду сложенных ветвей И окровавленных зверей. Душа еще дрожит, и ясно помнит разум Могильщика с лопатой на снегу, И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом, Взметенные в пылающем усталостью мозгу, — Шаги, услышанные в детстве, Мучительно пронзившие меня В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений, Когда душа больна и стиснуты колени, Они бегут, в крови ритмически звеня. Из теней дальних, далей синих Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине. Земля пьяна от них. Сочти их! Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине! Они, как вести грозной мести, — С раскатным шорохом, вдали, В ночной тени, верста к версте, они Протянут тусклые ремни, И от одной страны, и от одной петли Замкнется обруч их вдоль всей земли. О! как впились и плоть прожгли Шаги, шаги декабрьской тьмы, И светлые пути зимы, — Со всех концов земли — сквозь комнату прошли!