Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Верхарн Эмиль

Статуэтка

Перевод Вс. Рождественского

Слывя средь кегель самой редкой, Завидной целью игроков, В наряде радужных цветов Она была старинной статуэткой Времен богов. Никто не знал — Венерой иль Дианой Она возникла в древности туманной, В какой пещере или храме Была она добыта моряками И как, все повидавшая на свете, Во Фландрию дошла через столетья. Один из прихожан рассказывал: «Бывало, При прежнем-то кюре у нас Она часовню нашу украшала, Была одета в бархат и атлас, Как дева пресвятая, И мать моя, мольбы ей воссылая, Жгла свечи перед ней не раз». Другой клялся, что статуэтку эту Его отец у маршала достал. Она давно уж странствует по свету, И к нам был путь ее немал Из Рима иль Испании далекой… Ее в те годы каждый видеть мог На перекрестке четырех дорог В пустых полях, под липой одинокой. И доброю она была и чтимой, В окрестных деревнях любимой. Больным умела помогать Ее святая благодать. Нуждались все в ее чудесном даре, Расслабленным она давала исцеленье, И если б не викарий, Который на язычество гоненье Вел все упорней год от года, Свет имени святого б не исчез — Ведь с ним немало связано чудес В истории прихода! И в реку брошена была она Глухою полночью на вечное забвенье. Но, поднимая встречное теченье, Ее к плотине вынесла волна, И там она у берега осталась, Где в кегли Фландрия с Брабантом состязалась. Хотя из дерева она была, Но дерево то тверже, чем скала, И вазу контуры ее напоминали С гирляндой роз на пьедестале. Лишь игрокам она обязана спасеньем. Торжественно поставили они Ее средь кегель. Было воскресенье, Весенний Духов день. Тогда в деревне Настали солнечные дни. Жужжали пчелы. Девушки в харчевне В чепцах крахмальных, глаженных красиво, Носили на подносе кружки пива, И хлопали прилежно всё кругом Тому, кто первый пред толпою Фигуру эту с древнею резьбою Сбивал шаром. Почет был и другим Из игроков, что вслед за ним Своею меткостью блистали И кеглю главную пять раз подряд сбивали. Но первый, что нанес Удар по цели, Вдруг побледнел: в полях горели Его амбары, и навоз Подсушенный объяло пламя, Зловеще отраженное прудами. Потом, Шесть дней спустя, один из игроков, Что метко бил и выпить был здоров, Вернувшись

ночью в дом, Глазам своим не веря, Нашел дочь, замертво лежащую у двери. Сначала он не понял ничего, Но уж его Тянуть не стало больше в воскресенье В харчевню «Белый крест» для развлеченья. И, наконец, Весьма почтенный старшина-купец, Что снял все кегли под один удар, Увидел, что его амбар Обрушил возведенные леса, Убив в саду и пастуха и пса. И страх с тех пор во все сердца проник. Страх рос, он стал велик. И как-то раз Хозяйка «Белого креста» одна Пошла в сарай в вечерний час, Где дров сухих набрать была должна. И вот во тьме, вокруг стоящей, Возник пред ней Бессмертной статуэтки взор горящий. Деревня в ужасе. Кюре скорей Спешит заклясть молитвою своей Все кегли от врага людского рода. И не было б покоя для прихода, Когда б тот странный дерева кусок В плаще из бархата, с каймой узора, Не помещен был в прежний уголок У алтаря святого Христофора! Смещен был слишком уж суровый Викарий и назначен новый. Обычаи времен былых Вновь ожили. Все свято чтили их. И вновь Венера — может быть, Диана — Творила неустанно Большие чудеса по милости своей, И ноготь на ноге у ней Был стерт лобзаньями — за много лет — Людей, произносивших здесь обет, Чтоб уберечь себя от зол и бед.

Буйные силы

^{19}

Искусство

Перевод В. Дмитриева

Одним прыжком, Копытом пробуждая гром, Навстречу солнцу и экстазу В пространство прянул сразу, Кося зрачком и не боясь погонь, Стремительный Пегас, крылатый гордый конь. Полны томленья Танцовщиц грациозные движенья На зеленеющих холмах вдали… То музы хоровод вели. Сплетались их тела, как веточки омелы. Невдалеке Амур усталый спал; Вечнозеленый лавр густую тень кидал На лук и на разбросанные стрелы. Олимп и Геликон вздымались к облакам, Потоки горные по склонам их бежали, И храмы белые, подобные венкам, Воспоминаньями долины озаряли. То — Греция. Вот мрамор Парфенона, Вот славная оракулом Додона… Вся Греция, чьих гор и городов Названья мелодичны, Раскинулась ристалищем привычным, Где лиры славили деяния богов. Но дальше мчится конь, копытом вновь ударив. В тумане прошлого встает пред ним из марев Искусство Фив, Мемфиса и Микен: Изида, многогруда и огромна, Сжимала диск, сверкавший ночью темной. Тысячелетья здесь текли без перемен… Вот белая Гатор на розовом пилоне, Вот царство Ур, вот башня в Вавилоне, Висячие сады — дивился им весь мир, Вот Ниневия, вот многоколонный Тир, Вот Индии дворцы, вот сказочные храмы Загадочных богов индийских — Шивы, Брамы. Как каменный костер, они взметнулись ввысь… А дальше на востоке поднялись Террасы, пагоды в сияющей лазури, Беседки пестрые, в эмали и глазури, Где кукольные лица мудрецов Гляделись в гладь прудов, Смеясь над зыбкостью забавных отражений И над никчемностью своих движений. И песнопения неслись со всех сторон: Одни — похожие на стон, Другие — веселы, а третьи — заунывны… Пегас их такт копытом отбивал. Порой он узнавал Мотив протяжный и наивный, Как будто гимны те в минувшие века Он слышать мог издалека, Стремя полет орлиный На горные вершины. Но не одну эмаль и бронзу видел он: Поэты шли сквозь тьму времен И побеждали смерть, подобно Геркулесу. Звучали в строфах их веления царей, И мудрость пела в них, и новизна идей. Их ясные слова срывали с тайн завесу, Дабы источник жизни бил ключом Кристально чистым и прозрачным Для человечества, охваченного сном — Младенческим сном, радостным, не мрачным. Пространства не боясь, Пегас Вновь ринулся вперед, взмахнув крылами. Вот он летит, и взоры мечут пламя. Летит… Иные страны и моря Раскинулись пред ним широко. Он Запад увидал. Грядущего заря, Как золото горя, Вставала там, затмив все чудеса Востока. Не храмы, полные античной простоты, Украсили леса, долины, горы: Вонзали в небеса угрюмые соборы Сиянье излучавшие кресты. Здесь каждый город был загоном, Куда собрали стадо рыжих крыш: Роскошные дворцы, лачуг сырой камыш И кружева из камня над амвоном… Струились реки там в гранитных берегах, В садах деревья старые дремали; Знамена развернув, но улицам шагали Под барабанный бой солдаты. На холмах Сверкали по ночам огни лабораторий, Заводов, мастерских; по ветру стлался дым… Молитвы, битвы, труд — все было перед ним, Всего в избытке: славы, счастья, горя. То были Рим, Париж, и Амстердам, И Лондон, и вдали — Америки просторы: Труд лихорадочный, сдвигавший с места горы, Свет ослепительный, открывший путь умам. Весь шар земной был покорен, измерен, И ярче звезд сияли там огни, Как будто были вехами они Для мысли, чтоб ее полет был верен. И снова, как в былые времена, Поэты шли: Гюго, Шекспир и Данте. Их жизнь вселенной всей была посвящена, Величие веков в могучем их таланте. Увидев это все, затрепетал Пегас. Не только не погас, Но ярче прежнего сверкнул огонь во взорах. И без удил, узды, воспламенясь, как порох, Покинул он заоблачный эфир: Его ристалищем отныне стал весь мир.

Любовь

Венера

Перевод Н. Рыковой

Венера, все мертво В саду блаженном тела твоего. И руки-лилии, и губ шиповник рдяный, И гроздий пламень пьяный На пышных лозах тела твоего — Отныне все мертво. Вот птицы мрачные осенних вечеров, — Ложится на сады их перьев траур серый; Сквозь траурный покров Осенних вечеров Едва мерцают факелы Венеры. Умолкли голоса чудесные в былом! Распятье скорбное на пепельном закате — Прочерчена лазурь его ночным крылом. Среди лесов густых — рыдающий псалом! Венера, Покойся безмятежно В печали сада мертвенной и нежной Среди слабеющих лучей; Но плотской прелести твоей Могучий аромат пускай пьянит сильней! Пыланье глаз твоих стремилось к вышине, В мир звездный, вечный, необъятный, И вечность становилась внятной И ясной в этом радостном огне. Руками, словно мед прозрачный и душистый, Срывала ты, богиня, с древа дней Первины молодости чистой, И кудри купиной раскинулись лучистой. Твой стан в округлостях сияющих, нетленный, Был точно в солнцах мощных небосвод; Когда же у груди твоей лежал Эрот, — Дышала эта грудь любовью всей вселенной. Как факел, ты вставала над морями И отдавалась всем, как щедрая земля, С ее озерами, весенними лучами, С ее могильными холмами. Но к Неизвестному влечет Людской неугомонный род. Тебе же суждены забвенье и покой В саду среди ветвей и сонных ароматов, И роза, осенью истерзанная злой, С последней нежностью свисает над тобой.

Магдалина

Перевод Н. Рыковой

Оденься в белое, Христа иди встречать, Стань Магдалиною смиренной из Венеры, И дух его в тебя войдет и благодать, А ноги нежные покроет пепел серый. Пускай же золото нетленное грудей И глаз, где ясное не отгорело пламя За все века любви, становится тусклей Под ниспадающими скорбно волосами. Земля измучилась, и крови вечеров Устало напилась, и воззвала, тоскуя, К Голгофе, к сумраку ее ночных крестов. Оденься в белый лен и доброту живую. Вот бог твой, благостью и кротостью великий, Вот образ на платке в руках у Вероники, Вот гвозди острые, копье и пелена. Да, в мире новая возникла тишина: Впервые человек, томясь от ожиданья, Целует очи своего страданья! Венера, кровью окропляет мир Безумья христианского потир. Вот сердце жениха — как уголь раскаленный. Горящий куст! Костер живой! Склонись теперь над чашей золотой, Чтоб наполнять ее любовью исступленной! Безумна плоть, душа на крест готова, Все существо надеждой зажжено, Но здесь ему не суждено Найти последнее решающее слово! Ну что же, плачь с улыбкой на устах, Сливая с нежностью благочестивый страх, И бормочи молитвенно и сладко, Чтоб, загорясь пророческим огнем, Душа твоя, как белая облатка Причастья, — стала божеством! Оденься в белое, иди встречать Христа. Венера, вот его властительные руки! Пускай от власяниц, гвоздей, камней И жестче телу будет и больней! Пускай сменяются слепой восторг и муки! О, стены — саваны монастырей-могил! Их смерть упрямая воздвигла беспощадно, Чтоб трепет заглушить и крики жизни жадной. О, пытки долгие, что выпьют кровь из жил Под ненавидящей луной в ночи ужасной! Открытых ран твоих уста томятся страстно — Их огненной тоски никто не утолил! Оденься в белое и до конца влачи Ярмо своей любви, хотя уже лучи Кругом, и сумрак отступил, И закатилась, отблистала Звезда, что некогда над Вифлеемом встала.

Теруань де Мерикур

Перевод Н. Рыковой

^{20} Год революции кровавой и суровой. Венера, в красное оденься. Вот багровый Закат, и бегство королей, И эшафот — скала среди зыбей Народной ярости, гудящей все грозней. Стань роковой и гневной Теруанью, Будь яснооким разумом восстанья, Как святостью была и негою влюбленной. Всем отдаешься ты душой смятенной, Когда-то кроткой, ныне огневой, Становишься для нас то голосом живой Любви, то к милосердию призывом, То к справедливости святой. Сквозь кровь и хмель, восторг и слезы — голос твой, Орлиный крик, ликующий прибой, Горячей окрылен мечтой И жертвенным порывом. Весь город — в буре, в яром клокотанье, Но ненависть его — как чистое сиянье. Вот молний-воль в умах внезапный блеск, Вот руки подняты, в них молоты и пики, Но юных соков полон этот лес. В народах говорит какой-то гром великий, Их голосом гремит и им кует мечи. Надменности богов ревнивые лучи Уже не страшны тем, кто здесь услышал зов Грядущих, братством радостных веков, Когда на скипетрах, как на стеблях усталых, Увянет цвет гордынь и цвет пороков алых. Венера, будь отныне торжеством Над всякой смертью, будь ее грозой, потопом, Пролей свой жар и юность толпам, Отдайся им и будь, как прежде, божеством! Пусть в их мозгу, едва проснувшемся, в жестоко Карающих руках кипит седого рока Взбодрившаяся кровь; пусть убивают ныне Во имя будущего чаемой святыни, Чтоб эти голоса нестройно, хрипло пели У мира нового багряной колыбели. Венера, из глубин твоей души и тела Пускай в отваге этой грозовой Любовь поднимется и овладеет смело Высоким разумом. Люби весь род людской, Что рвется к счастью с гневом и тоской. Мы все зовем тебя. Будь нашей — не с богами, Не в гордых небесах и не у ног Христа Простертая, но стой, прекрасна и проста, О мать людей, стой тут же, рядом с нами.

Трибун

Перевод В. Брюсова

Как мощных вязов грубые стволы, Что деды берегли на площади соборной, Стоит он между нас, надменный и упорный, В себе связав безвестных сил узлы. Ребенком вырос он на темных тротуарах Предместья темного, изъеденного злом, Где каждый, затаив проклятья, был рабом И жил, как под замком, в тюрьме укладов старых, В тяжелом воздухе мертвящего труда, Меж лбов нахмуренных и спин, согбенных долей, Где каждый день за стол садилась и нужда… Все это — с коих пор! и это все — доколе! И вдруг — его прыжок в шумящий мир борьбы, Когда народ, сломав преграды вековые И кулаки подняв на темный лик судьбы, Брал приступом фасады золотые, И, с гневом смешанный, шел дождь камней, Гася по окнам отблески огней И словно золотом усыпав мостовые! И речь его, похожая на кровь, На связку стрел, разрозненных нещадно, И гнев его, и ярость, и любовь, То вместе слитые, то вьющиеся жадно Вокруг его идей! И мысль его, неистово живая, Вся огневая, Вся слитая из воли и страстей! И жест его, подобный вихрю бури, В сердца бросающий мечты, Как сев кровавый с высоты, Как

благодатный дождь с лазури! И стал он королем торжественных безумий. Всходил и всходит он все выше, все вперед, И мощь его растет, среди восторгов, в шуме, И сам забыл он, где ее исход! Весь мир как будто ждал, что встанет он; согласно Трепещут все сердца с его улыбкой властной; Он — ужас, гибель, злоба, смерть и кровь; Он — мир, порядок, сила и любовь! В нем тайна воли одинокой, Кующей молоты великих дел, — И, полон гордости, что знают дети рока, Он кровью вечности ее запечатлел. И вот он у столба распутья мирового, Где старые пути иным рассечены, Которым ринутся искатели иного К блистательной заре неведомой весны! Он тем уже велик, что отдается страсти, Не думая, всей девственной душой, Что сам не знает он своей последней власти И молний, вверенных ему судьбой! Да, он — загадка весь, с ненайденным решеньем, И с головы до ног он погружен в народ, Что, целен и упрям, живет его движеньем И с ним умрет. И пусть, свершив свой путь, пройдя, подобно грому, Исчезнет он с земли в день празднеств иль стыда, И пусть шумит за ним иль слава, иль вражда, Пусть новый час принадлежит другому! Не до конца его друзья пошли На пламенный призыв пророческого слова. И если он исчез, то чтоб вернуться снова! Его душа была в грядущем, там, вдали, В просторах моря золотого. Отлив, пришедший в свой черед, Ее на дне не погребет! Его былая мощь сверкает в океане, Как искр бессчетность на волнах, И в плоть и кровь вошел огонь его мечтаний, И истины его — теперь во всех сердцах!

Банкир

Перевод В. Брюсова

Он — в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный, Немного сгорбленный; порывистым пером Он пишет за своим заваленным столом, Но мыслью он не здесь — там, на краю вселенной! Пред ним Батавия, Коломбо и Капштадт, Индийский океан и гавани Китая, Где корабли его, моря пересекая, То с бурей борются, то к пристани спешат. Пред ним те станции, что строил он в пустынях, Те иглы рельс стальных, что он в песках провел По странам золота и драгоценных смол, Где солнце властвует в просторах слишком синих; Пред ним покорный круг фонтанов нефтяных, И шахты темные его богатых копей, И звон его контор, знакомых всей Европе, Звон, что пьянит, зовет, живет в умах людских; Пред ним властители народов, побежденных Его влиянием: он может их рубеж Расширить, иль стеснить, иль бросить их в мятеж По прихоти своих расчетов потаенных; Пред ним и та война, что в городах земных Он, как король, ведет без выстрелов и дыма, Зубами мертвых цифр грызя неутомимо Кровавые узлы загадок роковых. И, в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный, Порывисто чертя узоры беглых строк, Своим хотением он подчиняет рок, — И белый ужас в рог трубит по всей вселенной! О, золото, что он сбирает в разных странах, — И в городах, безумствующих, пьяных, И в селах, изнывающих в труде, И в свете солнечном, и в воздухе — везде! О, золото крылатое, о, золото парящее! О, золото несытое, жестокое и мстящее! О, золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее! О, золото живое, Лукавое, глухое! О, золото, что порами нужды Бессонно пьет земля с Востока до Заката! О, злато древнее, краса земной руды, О вы, куски надежд и солнца! Злато! Злато! Чем он владеет, он не знает. Быть может, башни превышает Гора накопленных монет! Но, все холодный, одинокий, Он, как добычу долгих лет, С какой бы радостью глубокой Небес охране вековой Доверил самый шар земной! Толпа его клянет, и все ему покорны, Ему завидуя. Стоит он, как мечта. Всемирная алчба, сердец пожар упорный Сжигает души всех, его ж душа — пуста. И если он кого обманет, что за дело! Назавтра тот к нему стучится вновь несмело. Его могущество, как ток нагорных вод, С собой влечет в водоворот (Как камни, листья и растенья) Имущества, богатства, сбереженья И малые гроши, Которые в тиши Копили бедняки в поту изнеможенья. Так, подавляя все Ньягарами своей Растущей силы, он, сутулый и угрюмый, Над грудами счетов весь погружаясь в думы, Решает судьбы царств и участь королей.

Тиран

Перевод М. Донского

Блистательный тиран, чьей власти нет границ, В чертоге, где, даря двусмысленный совет, На пурпурную тень ложится солнца свет, Как золото корон на пурпур багряниц, Пирует, слушая восторженные клики, И видит, как толпа ликует в исступленье Лишь при одном его безмолвном появленье. Им царства сметены, им свергнуты владыки, Он когти обрубил народу, и когда Пред ним, единственным, поверглись все во прах, В пресыщенной душе он ощущает страх: Увы, он одинок, отныне — навсегда. Невольно он в раба преображает друга, Любовь сжигает он своею жаркой славой, Как бешеный вулкан, неукротимой лавой Испепеляющий живую зелень луга. Достигнутая им безлюдна высота, И тщетно хочет он найти там божество. Молчит усталое желание его, И гордость алчная давно уже сыта. Он отрицает сам себя. Злорадно плавит Он слиток золотой своей огромной власти На сумрачном огне жестокой, жгучей страсти К ниспровержению того, что люди славят. Однако ото всех он ужас прячет свой; Он нем, как цитадель, где ночи напролет Лишь эху собственных шагов внимает тот, Чей плещется штандарт на башне угловой. Священен он для всех. И кажется порою, Что лучезарная божественная сила Его наполнила собой и окружила Непостижимостью, как дерево — корою. Но знает лишь небес всевидящая твердь, Что часто по лесам блуждает он один, По топким берегам обманчивых трясин, Где плесень царствует и где таится смерть. В болотах, где живут гонимые растенья, В зловонных логовах, в местах, где боязливо Цветут чертополох, терновник и крапива, Он жизнь опальную ласкает в упоенье. Он полон нежности и состраданья к ним, Колючим, замкнутым, озлобленным цветам; Они принадлежат ему, и только там Он познает любовь и верит, что любим. С пылающей душой спешит он к ним склониться, К их сумеречным снам, к печали их вечерней; Он обнимает их, не убоясь их терний, И жжет его шипов живая власяница. И только потому за праздничным столом В сверкающем дворце, где пурпурная тень И золото лучей скрестились в этот день, Сидит он с поднятым, сияющим челом, Что отдает себя он поцелуям алым, Что тайно ото всех, в него вперивших взгляды, Он может мучиться, любить, просить пощады, Подставив грудь свою вонзающимся жалам.

Возлюбленная

Перевод А. Ибрагимова

Причалил свой корабль я к острову мечты, Который плавает в просторах океана; Вдали от шумных толп, вдали от суеты, Причалил свой корабль я к острову мечты, Где птицы распевают неустанно. О, пестиков слияние с пыльцой! Весь воздух похотью напитан ядовитой; Магнолии, из поцелуев слиты, Сверкают белизной. Сердцам подобные, пылают упоенно Великолепные пионы; Трепещут от любви, вздыхая, ветерки. Тень, как прикосновение щеки, Тепла и ласкова. Ветвей печальных слезы Кропят траву сверкающим дождем; На ложе из фиалок тихим сном Забылись ирисы и розы. Причалил свой корабль я к острову мечты, Где рдеют в зелени приманчивые кисти, Где, облаченные в искрящиеся листья, Колышутся деревья и кусты, Где, как бушующее пламя, счастье Дыханием своим палящим обдает, Цветы сплетаются в объятьях сладострастья И по ночам луна свое безмолвье льет. — О ты, которую напрасно призывали Мольбы моей души — сюда, на остров мой, Обвитый белою змеящейся каймой, Появишься ли ты из бледно-серой дали? Откликнешься ли ты когда-нибудь на зов? Мой остров сотворен для твоего расцвета. Я ароматы шлю — прими моих гонцов! — Из сада, полного причудливого света. Явись! Поля, и лес, и рыжий небосвод — Всё будем славить мы, не зная лени. Ты, щедрая, подаришь мне колени, Свой рот, и грудь свою, и нежный свой живот, — И я в неистовстве вспашу твой луг весенний. Причалил свой корабль я к острову, что весь — Скопленье яростных желаний; Какой-то гордый рок их собирает здесь, Как стонов, криков и призывов смесь На поле брани. Лазурные глаза задумчивых прудов Нам устремятся вслед с глубоким восхищеньем, И птицы, радужно сверкая опереньем, Споют нам песнь свою в молчании лесов. Пойдем по склонам гор, объятые покоем, Туда, где бьют ключи, прозрачнее стекла. Потоки воздуха нам обновят тела, Вливаясь в легкие целительным настоем. Мы будем созерцать, погружены в экстаз, Глубины наших душ неутомимым взором. Отравой опоить мы не позволим ссорам Любовь, которая соединяет нас. В одно сольемся мы, друг другу сердцем вторя, Нас приглашает жизнь на свой великий пир. Мы, как самих себя, полюбим этот мир, Природу и инстинкт, вселенную и море. Да будет наша страсть похожа на родник, Где может всякое стремленье утолиться! Брать, чтобы разделить, давать, чтоб насладиться, И светлой радостью наполнить каждый миг! О, погрузиться в мир, как в океан бездонный, Освободив себя от всех цепей и пут, И ощутить, как в нас всемирные законы Свою мелодию, ликуя, запоют!

Верхарн. «Призрачные деревни»

Амазонка

Перевод В. Дмитриева

По скалам, по долинам и холмам Отважно скачет амазонка. Стучат копыта звонко, И стан наездницы так гибок и упрям! Назад отброшено пространство… Звенит Ее оружье и убранство: Копье, и лук, и меч, и щит. Леса, ручьи, озера, рощи — мимо! Она летит как ветер, как стрела, Вся — мускулов комок, гибка, неутомима. Конь взмылен весь, и в пене удила. Ее галоп пугает птичьи стаи В лесной глуши, где тень лежит густая И где стволы блестят, как чешуя. Струятся в них и днем и ночью соки, Разбуженные солнцем токи. Кусты, цветы и травы у ручья — Все солнце пьет и к солнцу все стремится, Как всадница, что без дороги мчится. Отвагой, силой, радостью лучится Ее улыбчивый и светозарный лик. Мужчин — тиранов грубых и владык — Поколебалась мощь и ослабела. Власть перешла К воительнице смелой… Честь ей, хвала, Прекрасной, грозной, стройной, Оружия достойной! Ей не страшна грядущая борьба Со смертью: ведь она сама — судьба. Нет рук сильней: то — варварам преграда. Струится, золотясь, волос ее волна, Сияют звезды глаз среди их водопада. Грудь правую сожгла себе она, Чтоб та в бою ей не мешала, И, гордая, на горизонте встала, К победе, к славе вся устремлена. В пещере, где зарей мрак вечный не тревожим, Изранено до крови жестким ложем, Напрасно взор вперяя в темноту, Ждет Человечество, кусая кляп во рту, Ждет, побежденное, утратившее веру, В цепях, и с уст его невольно рвется стон, И сторожит его уродливый дракон, Свернувшийся у входа в ту пещеру. Но амазонка здесь, готовая на бой С жестоким чудищем. Ей велено судьбой Сразиться с гадиной стоглавой, Хоть каждой головы оскаленная пасть Грозит, готовая напасть, И дышит смрадом и отравой. Дракон, рассвирепев, и страшен и могуч, Похож на дерево с корой шероховатой, И хвост чешуйчатый бьет в злобе бесноватой, И яд струящийся невыносимо жгуч. Огонь, и кровь, и желчь внезапно изрыгая, Он извивается, врага подстерегая, И множество когтей, клыков, и жал, И щупалец готовы впиться сразу… Распространяя вкруг зловонье, как заразу, Весь ощетинившись, дракон ей угрожал. Полна и отвращения и гнева, Разит его копьем воинственная дева. И снова прерывающийся стон, Стон Человечества несется в дали, И жалобно он эхом повторен, Как будто, полные печали, На этот стон просторы отвечали. Чудовище взвилось, безжалостно, как рок… Когда бы не коня отчаянный прыжок — Спасенье к всаднице пришло бы слишком поздно… Встает пред нею смерть неотвратимо-грозно, И телом — не душой! — овладевает страх. Все лихорадочней огонь в ее глазах, Но вновь она кидается на зверя, Подняв свой меч, в победу твердо веря. И хрип, и лязг, и треск, и гром Кругом Отражены далекими горами. Сжимает рукоять меча, Рубя сплеча, Воительница мощными руками. Сверкает молнией губительный металл, Но не слабеет вихрь и щупалец и жал: Срубила голову — две новых вырастают… И силы амазонки иссякают. О пораженье думает она, — И вот заранее побеждена. В последний раз в руке ее усталой Меч заблестел… Потом он опустился. Нависли тучи, мрак сгустился, Лишь неба край — во мгле кроваво-алой. Оружье, падая, звенит… В зенит Несется стон отчаянья и боли. Как вырваться из плена, из неволи? Воительница храбрая мертва… Светила, словно жернова, Вращаются во мраке тщетно… До цели далеко заветной. И вдаль Печаль свой устремляет взор. И вторит ей в долине скорбный хор: О скалы бьется ветер, воя, Шумит река — ей не найти покоя… А может быть, то слез журчит родник, И Человечества, не ветра, крик, Несчастную оплакивая, рвется? Оно в цепях, как раньше, остается, В то время как дракон, — которого Персей Бесстрашно укротил спустя немало дней Не силой — только мыслью, взглядом, — Улегся рядом, На все живое злобно зашипев И вновь разверзнув ненасытный зев.