Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Последние цитаты напоминают также ситуацию в песне «О знаках Зодиака» (1974): «Он бальзамом мне горечь вливает <…> Это патока, сладкая помесь» = «Как сладкий елей вместо грога, — / Льет звездную воду чудак Водолей / В бездонную пасть Козерога» («^г^]^<^^]ь… вливает» = «грога… льет»; «сладкая помесь» = «сладкий елей»). Причем пасть Козерога соответствует «микрофонной глотке» из «Песни микрофона» и гортани лирического героя из «Истории болезни» (а в стихотворении «Он вышел…» сказано: «Вверх взмыла крышка, пасть раскрыл рояль»). Существует еще одно интересное сходство между «Историей болезни» и черновиком песни «О знаках Зодиака»: «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру» /5; 85/ = «Вот словно нектар или сладкий елей <…> Льет звездную воду седой Водолей / В раскрытую пасть Козерога» (АР-7-201).
Очевидно, что в форме отношений Козерога и Водолея вновь
Кроме того, реплика лирического героя в «Истории болезни»: «Вот сладкий газ в меня проник. / Как водка поутру», — заставляет вспомнить «Путешествие в прошлое» (1967), где его также подвергли насилию: «Кто плевал мне в лицо, а кто водку лил в рот».
Позднее этот мотив возникнет еще раз в «Райских яблоках»: «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном. / Лепоты полон рот, и ругательства трудно сказать». Здесь герой не по своей воле нахлебался озоном; в «Истории болезни» ему сделали наркоз при помощи газа; Козерогу вливают в пасть звездную воду; а микрофону — горечь. Причем если горечь сравнивается с бальзамом, а звездная вода — со сладким елеем («Как сладкий елей вместо грога»), то газ в черновиках «Истории болезни» — с «приятным алкоголем» /5; 405/ (а в основной редакции: «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру»), то есть с тем же бальзамом, той же звездной водой и тем же озоном, от которого «сладость — ватой во рту, и ругательства трудно сказать» («Райские яблоки»; АР-3-158) (слово «вата» вновь напоминает о ватной стене, с которой Высоцкий сравнивал советскую власть, и о том, что сами представители этой власти — «манекены» — набиты ватой: «У нас есть головы, но с ватными мозгами» /3; 258/). Эта же сладость упоминается в стихотворении «Первый космонавт» (1972): «Пришла такая приторная легкость, / Что даже затошнило от нее» (а в черновиках «Райских яблок» сказано: «Погуляю по кущам, покушаю приторных яблок»; АР-3-166).
Он поет, задыхаясь, с натугой, Он устал, как солдат на плацу.
Сравним с написанными в том же году «Моими похоронами», где героя вновь подвергают пыткам: «В гроб вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал». С такой же «натугой» будет пытать его и главврач в песне «Ошибка вышла»: «А он кряхтел, кривился, мок…».
У строки «Он устал, как солдат на плацу» имеется черновой вариант: «Он без сил, как солдат на плацу» /3; 341/. Сравним с «Сентиментальным боксером»: «Вот он ударил — раз, два, три! — / И сам лишился сил». Поэтому герой ему говорит: «Устал ведь, отдохни'.”», — что также имело место в «Песне микрофона»: «Только вдруг… Человече, опомнись! / Что поешь?! Отдохни — ты устал».
Застонал я — динамики взвыли, Он сдавил мое горло рукой.
Мотив удушения лирического героя и других людей встречается во многих произведениях: «Перережьте горло мне, перережьте вены, / Только не порвите сере- [2026] бряные струны!» («Серебряные струны», 1962), «…с горла сброшена рука!» («Пиратская», 1969), «Давили в пах и на кадык» («Ошибка вышла», 1976; черновик [2027] ), «Не давите вы мне горло» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…», 1971), «Не надо за шею, — / Я петь не смогу!» («Песня о Судьбе», 1976), «Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей! / Напрасно стараться, — я и с перерезанным горлом / Сегодня увижу восход до развязки своей» («Черные бушлаты», 1972), «С ножом пристали к горлу — как не дать!» («К 15-летию Театра на Таганке», 1979), «Я чую взглядов серию / На сонную мою артерию. <…> Еще один на шею косится» («Мои похорона», 1971), «…Не то поднимут трос, как раз где шея. <…> Канат не пересек мой шейный позвонок» («Горизонт», 1971), «Да, правда, шея длинная — приманка для петли» («О поэтах и кликушах», 1971), «Под ноги пойдет ему подсечка, / И на шею ляжет пятерня» («Баллада о короткой шее», 1973), «Я не очень люблю, / Когда душат меня» («Палач», редакция 1975 года-АР-16-192).
2026
Если
2027
РГАЛИ. Ф. 2000. Он. к Ед. хх- 33. Л. 2.
Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой.
Впервые данный мотив встретился в песне «Гитара» (1966): «Пусть кто-то считает: отпел я и стар я, / И песню мою заменить бы другой» (АР-5-108). Причины этой замены объясняются в той же «Песне микрофона»: «Нас всегда заменяют другими, / Чтобы мы не мешали вранью».
А «умертвили» лирического героя и в «Расстреле горного эха» (1974): «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье», — где он выполнял такую же функцию: «А я усиливал, усиливал, усиливал!» = «Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно, / Усилит и бережно в руки своих донесет».
Приведем еще несколько общих мотивов между этими произведениями.
В «Песне микрофона» лирический герой объясняет свое убийство так: «Чтобы мы не мешали вранью», — а в «Расстреле горного эха» эхо убивают для того, чтобы никто не услышал о действиях власти: «Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп».
В обоих случаях враг пытается заставить героя замолчать: «Застонал я — динамики взвыли» = «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/; «Он сдавил мое горло рукой» = «И в рот ему всунули кляп»; и радуется, когда ему удается это сделать: «Как он рад был, что я заменен» = «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха». Здесь его расстреляли, а в «Песне микрофона отвернули (задушили). Причем черновой вариант концовки этой песни: «И они мне, смеясь рассказали, / Как кричали: “Убрать микрофон!”» (АР-3-170), — напоминает другие произведения, где от лирического героя избавлялись с такой же радостью: «Пора такого выгнать из России! / Давно пора — видать, начальству лень» («Мой черный человек в костюме сером!..»), «Правда колола глаза, с глаз долой — поскорей!» («Притча о Правде»; АР-8-164), «Нет его — умотал наконец!» («Нет меня — я покинул Расею!»), «Хорошо, что ушел! Без него стало дело верней» («Я из дела ушел»).
В «Песне микрофона» лирический герой хочет, чтобы прекратились его мучения: «Зал, скажи, чтобы он перестал!», — так же как и в написанном в том же году «Вратаре»: «Я сказал ему: “Товарищ, прекратите!”» (АР-17-66). Но в обоих случаях эта просьба не возымела эффекта — репортер продолжает уговаривать героя пропустить гол («Гнусь, как ветка, от напора репортера»), а певец поет в микрофон и душит его: «Я качаюсь, я еле стою». Поэтому лирический герой констатирует безнадежность ситуации: «Всё напрасно — чудес не бывает». Этот же мотив тщетности борьбы встречается во многих произведениях: «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/, «И намерений добрых, и бунтов — тщета, / Пугачевщина, кровь и опять нищета» /5;
517/, «Напрасно я лицо свое разбил — / Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» /5; 128/, «Началися его подвиги напрасные, / С баб-ягами никчемушная борьба» /2; 33/, «Почему же не играют роли / Все мои футбольные [прорывы и] финты?» (АР-17-171).
Объясняется это как молчанием других людей («Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» /5; 128/, «И мы молчим, как подставные пешки» /4; 66/, «Хек с маслом в глотку — и молчим, как рыбы» /5; 34/, «Но напрасно — чудес не бывает. / Зал молчит…»; АР-3-170), так и запредельным могуществом самой власти: «Тогда играют / Никем непобедимые “Медведи” / В кровавый, дикий, подлинный футбол» («Марш футбольной команды “Медведей”»), «И с ними лет двадцать кто мог потягаться?» («Песня о хоккеистах»), «Тут с ними нельзя состязаться» («Песня про Тау-Кита»), «Но понял я: не одолеть колосса!» («Песня автомобилиста»).
Ситуация, в которой оказался лирический герой в «Песне микрофона», во многом напоминает и песню «Спасите наши души» (1967), где речь ведется от лица лирического мы: «А гибнуть во цвете…» = «Отвернули меня, умертвили…»; «Затихли на грунте и стонем от ран» (АР-9-124) = «Застонал я — динамики взвыли»; «Мы бредим от удушья» = «Он сдавил мое горло рукой». Кстати говоря, строки «Застонал я — динамики взвыли, / Он сдавил мое горло рукой» обнаруживают и другую параллель с ранней песней: «Локаторы взвоют о нашей беде».