Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Тем временем ситуация в стране стала настолько критической, что о ней вовсю говорят даже зарубежные «вражеские голоса»: «Все ужасно нервные, дамочки в истерике, / Слезы льют, из носиков капает вода. / Вон уже и дикторы “Голоса Америки” / Говорят, что в опере — дело ерунда!» (С4Т-3-298).
Как известно, в анкете 1970 года Высоцкий назвал своим любимым композитором Шопена, а любимым музыкальным произведением — «12-й этюд». И это также нашло отражение в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…»: «Подумать только: для ленивой левой / Шопен писал Двенадцатый этюд!» (для царской цензуры Шопен назвал это произведение «Этюд для левой руки»). Свою любовь к Шопену Высоцкий воплотил также в «Песне о нотах» (1969): «Считается, что в си-бемоль-минор / Звучат прекрасно траурные марши» (имеется в виду «Похоронный марш» Шопена, являющийся третьей частью Второй сонаты си-бемоль-минор); и в одном из вариантов «Баллады о Кокильоне» (1973): «Три дня он отвлекался этюдами Шопена» /4; 143/.
А концовка стихотворения «Он вышел…» содержит удивительную перекличку
Можно предположить, что в обоих случаях представлен мотив плясок представителей власти в преддверии конца света. В черновиках «Набата» упоминается всемирный потоп (а в основной редакции — всемирный пожар и, как его следствие, голая пустыня). Нечто подобное описывается и в черновиках стихотворения «Он вышел…»: «Ударные на мир ожесточились, / Как будто бились грешники в гробах» (АР-12-62).
Прослеживается даже связь с песней «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где речь идет о всемирной катастрофе, возникшей в результате октябрьского переворота: «В Аду решили черти строить рай / Как общество грядущих поколений».
В этой песне к революции призывает дьявол: «Тем временем в Аду сам Вельзевул / Потребовал военного парада, — / Влез на трибуну, плакал и загнул: / “Рай, только рай — спасение для Ада!” <…> “Ну что ж, вперед! А я вас поведу! — / Закончил дьявол. — С богом! Побежали!” / И задрожали грешники в Аду, / И ангелы в Раю затрепетали». При этом поведение дьявола напоминает действия злого дирижера. Оба отдают «смертельные приказы» (так же как фельдмаршал в песне «Люди середины»: «Презрейте смерть, мои головорезы!»), и реакция на их действия — тоже одинаковая: «И задрожали грешники в Аду» = «Как будто бились грешники в гробах».
Одновременно со стихотворением «Он вышел — зал взбесился…» была написана также песня «Мосты сгорели, углубились броды…», К тому же в тетради они расположены в непосредственной близости друг от друга. Неудивительно, что совпадают и стихотворный размер, и некоторые мысли: «Врываются галопы в полонез» (АР-12-54) = «Зачем, зачем вульгарные триоли / Врываются в изящный экосез?» (АР-12-60); «И тесно — видим только черепа» = «Как будто бились грешники в гробах».
Более того, стихотворение «Он вышел…» в некоторых отношениях является предшественником песни «Мы — верные, испытанные кони…» (1975 [2021] ): «И, зубы клавиш обнажив в улыбке…» /3; 227/ = «И, взор потупя на мои копыта…» (С2Т-2-26, СЗТ-З-150) (сравним еще с аналогичной конструкцией в «Песне про правого инсайда», 1967: «И, скромно про себя ругаясь матом…»; АР-11-84); «Хребты нам гнули тя-жестию лат» = «Рояль смотрел, как он его терзал».
2021
Сохраншлсс фонограмма, на которой Выыоцкий исполню! под гитару nepejno строфф (Келлн, доя работников советского посольства, 05.04.1979).
И если в стихотворении «Мы — верные, испытанные кони…» герои говорят о седоках, «ботфорты вдевших в наши стремена», — то в черновиках «Гербария» (1976) лирический герой скажет: «В меня гвоздочек вдели» (АР-3-12).
Теперь сопоставим стихотворение «Он вышел…», в котором пианист мучает рояль, с трилогией «История болезни» (1976), где врачи подвергают пыткам пациента: «Звучала в нем, дрожала в нем мольба» = «Я требовал и угрожал, / Молил и унижался»; «Над пультом горбясь с подлинным азартом…» = «Он в раж вошел — знакомый раж»; «Над пультом горбясь злобным Бонапартом…» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром. <…> А самый главный сел за стол…»; «Но пианист в каком-то исступленье…» = «А он зверел, входил в экстаз»; «Красиво мучил черного раба» = «Нажали в пах, потом под дых, / На печень-бедолагу. / Когда давили под ребро — / Как ёкало мое нутро! / И кровью харкало перо / В невинную бумагу» (причем если лирический герой «кровоточил своим больным, истерзанным нутром», то и «рояль смотрел, как он его терзал»); «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их» = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык»; «Рояль терпел побои, лез из кожи» = «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; «Едва дрожала верхняя губа» = «Я было взвизгнул, но замолк: / Сухие губы. — на замок» («на замке» были «губы» и у расстрелянного горного эха: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал»); «Как черный раб, покорный злой судьбе» = «Беспрекословно снял
И дирижер, и главврач фактически выступают в роли «укротителей»: «Виновников маэстро наказал» = «Но тут смирят, но тут уймут». А о своем отношении к ним поэт высказался еще в песне «У домашних и хищных зверей…» (1966): «Сегодня жители, сегодня жители / Не желают больше видеть укротителей». Черновой же вариант: «Ну, а их предметы укрощения / Вызывают у них отвращение» (АР-5-66), — вновь напоминает песню «Ошибка вышла»: «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья».
В образе «укротителей» советская власть была представлена и в черновиках песни «О поэтах и кликушах» (1971): «Укоротить! — как выход прост и ясен! — / И укротить}. Но счастлив ты висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен» (АР-4-192). Об этом же «счастье» Высоцкий будет мечтать и в «Райских яблоках»: «Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом» (обратим внимание на буквальное сходство: «Но счастлив ты висеть на острие» = «Как я выстрелу рад — ускакал я на землю обратно»). Но, с другой стороны, «висеть на острие» не очень-то и приятно — об этом говорится в наброске 1971 года: «Если нужно висеть на ноже / Или вверх животом, — / Хорошо, чтобы это уже, / Чем сейчас и потом» (АР-13-65). А в «Истории болезни» лирическому герою все же придется услышать «крик: “На стол его, под нож!» и подвергнуться насильственной операции (заметим, что у этой песни в рукописи имелся вариант названия: «Нож всадил» /5; 407/, - напоминающий основную редакцию песни «О поэтах и кликушах»: «И — нож в него…»).
Прослеживаются также общие мотивы между упомянутыми произведениями и «Гербарием»: «И — нож в него, но счастлив он висеть на острие…» /4; 41/ = «Если нужно висеть на ноже / Или вверх животом…» (АР-13-65) = «Корячусь я на гвоздике <…> На стеночке вишу» /5; 69 — 70/. В последнем случае герой висит «вниз пузом, вверх спиною», а в предпоследнем — «вверх животом», но очевидно, что это различие не играет роли. Сравним еще с одним наброском 1969 года: «Говорят, лезу прямо под нож. / Подопрет — и пойдешь!» /2; 588/. То есть поэт сознательно «нарывается», идя в лобовую атаку против власти («Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал» /5; 82/) и поэтому «счастлив… висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен».
***
Если в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…» пианист мучает рояль, то в «Затяжном прыжке» (конец 1972 года) воздушные потоки издеваются над прыгуном с парашютом: «Склонясь над пультом вечным Боунапартом, / Злой дирижер страной повелевал» (АР-12-56) = «Бездушные и вечные / Воздушные потоки»; «Рояль смотрел, как он его терзал» = «Мнут, швыряют меня — / Что хотят, то творят»; «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их» (АР-12-62), «Злой композитор не спал» (АР-12-58) = «Я попал к ним в умелые, цепкие руки <…> И кровь вгоняли в печень мне, / Упрямы и жестоки…» («пальцам» = «руки»; «настойчивости» = «упрямы»; «злой» = «жестоки»); «Сейчас рояль разверзнется под вальсом. <…> Вверх взмыла крышка — пасть раскрыл рояль» (АР-12-60) = «Выстрел купола — стоп! <…> Есть свобода раскрыть парашют». И если у воздушных потоков — «умелые, цепкие руки», то о злом дирижере сказано: «Виновников маэстро наказал».
Образу рояля сродни образ порвавшейся гитарной струны (а у рояля, напомним, «вены струн набухли») в стихотворении «Седьмая струна» («Ах, порвалась на гитаре струна…»), написанном в 1975 году: «И черный лак потрескался от боли <…> Рояль терпел побои, лез из кожи» = «Я исчезну — и звукам не быть. / Больно, коль станут аккордами бить / Руки, пальцы чужие по мне — / По седьмой, самой хрупкой струне» /5; 33/. Как видим, здесь появляются те же «чужие пальцы», которые упоминались выше: «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их», «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык».