Эпоха и Я. Хроники хулигана
Шрифт:
Дмитрий Быков: Если б каждый, как ты, то конечно.
Oтар Kушанашвили: Вот, никаких участков и вспоможений я пока не получал. Но вот я думаю, я все время смеялся над зовом предков, а теперь все это оказалось правдой. Я хочу быть поближе к могиле папы и мамы, такие моменты, которые не напишешь в газете. Мама мне говорила, что придумали какую-то ересь, что парни не плачут, а они должны, потому что, если ребенок болеет, а ты не плачешь, ты кто? Ты – Авраам Руссо, а хочется быть Стариком, душевным, сентиментальным.
Дмитрий Быков: Это правильно. Я вот правда не знаю, на какую бы такую
Oтар Kушанашвили: Так у тебя какая квалификация – писатель один из видных.
Дмитрий Быков: Вот я и буду писать там спокойно, сдавая московскую квартиру, и тихонечко на это жить. Потому что у меня возникло ощущение, что пытаться здесь что-то сделать, это только усугублять положение.
Oтар Kушанашвили: Что касается «что-то сделать», я в этом смысле неуемный, но я хочу, когда научусь быть более оснащенным технически, не лезть в бутылку, когда более эффективно у маминого комода. А я хотел бы тебя напоследок спросить.
Дмитрий Быков: Всегда пожалуйста.
Oтар Kушанашвили: А вот в какое время Львович встает к станку?
Дмитрий Быков: Я встаю обычно в восемь, и, если мне не надо в школу, а в школу мне надо по четвергам и пятницам, то я часов до 12 работаю довольно продуктивно, сижу и пишу. Потому я обычно иду на работу, а потом где-то с шести опять работаю продуктивно. Потом выгуливаю собаку и засыпаю. У меня абсолютно ботанская жизнь, я тебе скажу.
Панегирик от Анечки (Минск)
Отзыв об этой книге «Я» хотелось начать писать как минимум после прочтения уже 50-й страницы. Эту книгу хотелось прочитать за один вечер. Уединиться и внимать каждому слову. Только за одну фразу: «Мне тут же захотелось выгнуться, презрев все законы гравитации. Я хотел крикнуть в трубку: “Я одинок!”» – я готова была беззаветно полюбить эту книгу. Наверно, это не самое ключевое в книге, и вряд ли издатель «сделал бы ставку» на данный конкретный момент. Но в том и прелесть субъективного восприятия – для меня эти слова «выстрелили» и попали точнее, чем в десятку.
P.S. А еще спасибо Вам за тепло и улыбку на встрече с читателями 10 ноября. Остались самые потрясающие впечатления. Было бы здорово, если бы подобная встреча состоялась бы и в Вашем городе Минске. Вы ведь признались тогда, что Вы мэр этого города. К нам Вашу книгу привозят совсем небольшими партиями, и разметают их в один миг. Более того, после моего рассказа друзьям об этой встрече на прочтение Вашей книги выстроилась целая очередь желающих, заинтересованность растет в геометрической прогрессии, боюсь, свою книгу мне придется на ночь класть под подушку для сохранности.
Глава VIII О парономазии, акулах и кровяном давлении
Работа
Если учесть все качества, что родители заложили в меня, а я отшлифовал, шансы устроиться в той жизни, в какую я без разбега нырнул, были не нулевые, но и не стопроцентные.
Мне сорок первый, я отличаюсь от российских журналистов так же, как Джордж Майкл от Игоря Николаева (но И. Н. я люблю!), еще лет двадцать я не прошиплю: «Жизнь прошла, и я тебя
Я в маму, я по-маминому увлекающийся, и у меня часто бывает слишком много времени по утрам, это важно, я встаю в пять утра, и думаю, думаю, думаю я, будучи, как мама, свободным внутри.
Родители – мой первоисточник, и это для парня, делающего карьеру, дополнительная проблема, кроется там же, в первоисточнике; суть проблемы – я не имею права быть гондоном (хоть гондонистые поступки совершал). При этом мне физически плохо, когда меня не любят, хоть я и научился с этим жить.
Это хорошее интервью, данное хорошему парню Стасу, – о людях и временах великой святости, что бы о них, о временах и людях, ни судачили. Но в моей интерпретации, а моя интерпретация, знаете, не всегда осторожная, немалую часть ея занимает доблестная дерзость, щегольство опять же: на кой ляд ввинчивать слово ПАРОНОМАЗИЯ?!
Чтоб Фриске понравиться, это ж ясно.
Это раньше можно было врать в интервью, чтоб прослыть любвеобильной душкой, сегодня мне слишком много, чтоб вертеть хвостом.
Или достаточно лет, чтоб пыхтеть над имитацией образа работяги с золотым сердцем (хотя так и есть).
С пулеметной скоростью жонглируя словами, я стараюсь, при всей наружной небрежности, быть точным в выборе слов.
Я бываю истошно смешным и мнимо грозным, мнимо смешным и истошно грозным.
И я люблю песню «Story» Риккардо Фольи!
Те, кто начинал со мной, мутировали в тусклых декадентов, отталкивающе молодящихся ЭМО (не случайно рифмуется с ЧМО), а я остался титаном легкого духа, пережив драму попытки отлучения меня от профессии, но она-то как раз никогда не отказывала мне в приязни. В этой профессии я – сверхчеловек. Но и не трепетный принц эфира: трепещу я по другим причинам, в принцы никогда не рвался, из эфира уходил и воротался столько раз, что статистика сама в недоумении. Хоронил себя, хоронили меня, а потом – бац! – видел радугу, и снова, с именем Фриске на устах, летел в крутящуюся воронку.
Первым, за эпоху до Шнура, возвел горячую лексику в ранг искусства и добился того, что, когда звезды меня читают, у них зубы стучат.
Сбылась мечта длиною в жизнь: моя точка зрения интересует разных людей, сколько бы их ни было. Люди слушают тебя, потому что ты умеешь слушать и себя, и людей.
Потому что ты знаешь: космос складывается из мелких жестиков рутинных.
Потому что у тебя, Отарик, редчайшее чувство Времени.
Как пацан славу просрал
Сегодня каждый второй, кого ни попроси, способен много и красочно говорить о природе шоу-бизнеса, о принципах, на которых он зиждется, о механизме его и прочей херне. Все быстренько сообразили, что наш шоубиз – это способ выращивать золотые груши на бронзовой вербе, но при этом все быстренько забыли, что шоубиз – это люди, эти, как его, хомо сапиенсы… или про это помнят, но не принято балясничать, потому что в наших краях более или менее глубокий разговор, а значит, разговор, связанный с выражением эмоций, – есть что-то непристойное.