Эригена и не только

Воликов Роман Владимирович

– У меня не так много времени, – сказал я. – Да и потом, я простой каноник, а не философ. Изложи, по возможности, кратко, о чём эта книга.

– Это не так просто, – сказал брат Тегван. – В книге пять разделов, каждый посвящен отдельному взгляду на природу видимую и невидимую, и только все вместе они создают целостную картину мира. Конечно, Иоанна Скотта можно обвинить в том, что многие свои постулаты он заимствовал у языческих философов, но разве это плохо – повторять чужую мудрость.

– Мудрость бывает разная, – сказал я. – Вот у фарисеев, как учит Писание, она оказалась ложной.

А у поэта Вергилия, который предугадал явление Спасителя в своей Четвертой Эклоге (27), истинной.

– Я прочту тебе одно место из книги, – сказал брат Тегван. – В самом начале, мне оно так нравится, что я выучил наизусть: «Часто, когда я размышляю и усерднее, чем достает сил, вникаю в первое и важнейшее разделение всех вещей, которые могут быть восприняты духом или превосходят устремления его: в разделение их на те, что суть и те, что не суть, для всего этого в голову мне приходит общее наименование, которое на латинском звучит – природа. Природа, стало быть, есть общее имя для всех, что суть и что не суть».

– Нечто похожее писал Порфирий, – сказал я. – Кажется так, кентавры, гиганты, люди с собачьими головами и прочее, сформированное ложной мыслью, обретают в нашем уме некий образ, хотя и не существуют в действительности.

– Многие об этом писали, – сказал брат Тегван. – О всеобщем делении – исхождении и умножении единой природы. Поэтому Эригена в своём труде не хочет ничего и никого отбрасывать. Но он пошёл дальше: деление природы должно смениться на восхождение и единение, которое будет происходить путём разрешения низших форм телесных в высшие духовные. Совершаться это объединение будет во всечеловеке – человеческой природе, понимаемой как целое, которая будучи образом Божьим, одна только и способна переплавить в себе всё тварное с тем, чтобы в назначенный срок вернуться в Творца. Поэтому и спасение будет тотальным.

– Для всех? – сказал я. – Убийц, насильников, язычников?

– Иоанн Скотт писал не о сегодняшнем времени, – сказал брат Тегван. – И не о конкретных людях. Ведь человек есть всего лишь некоторое понятие в уме бога. Постарайся понять, бог и выше природы, и включает в себя природу. Выйдя из бога, человек так и иначе возвращается в него. Конец мира равен его началу: Господь создал одного человека, один человек вернётся к нему.

– Действительно, не так легко всё это принять, – сказал я. – В жизни больше приходится думать о хлебе насущном.

– Брат Иоанн говорил мне, что сначала он так и хотел назвать книгу – «Рассуждения». В этом стремлении к рассуждению и есть подлинная цель его книги. Он любил повторять слова Аристотеля: «Умопостижение вот главная моя забота». Назвал же «Перифюсеон» – «О природах» – скорей в силу сложившейся традиции.

– Скажи мне, брат Тегван, Иоанн Скотт ведь почитал блаженного Августина?

– Разумеется, – сказал он. – Странный вопрос. И Августина, и всех других великих Отцов церкви. Для него их труды были незыблемым основанием.

– Основанием чего? – спросил я. – И разве дом церкви, построенный ими, в чём-то недостаточен? Мне казалось, что на прошедших за несколько веков Вселенских Соборах, Никейских, Эфесском, Константинопольских, были окончательно решены все вопросы церковного

и мирского обустройства? Разве это не так?

– Это так, – сказал брат Тегван. – Я понимаю, к чему ты клонишь. Все главные вопросы давно решены, дело учёных разъяснять послания Апостолов и другие святые книги. Это так и в то же время не совсем так.

– Что же не так? – спросил я.

– Давай посмотрим назад, – сказал брат Тегван, – как ты и предложил. Великий Рим пал четыреста лет назад. Но существовал он до падения тысячу лет, и ещё тысячу лет, пока Рим был латинской деревенькой, процветали греческие и азиатские города, Троя, из которой поэт Вергилий вывел основателей Рима. А ещё до этого неведомое количество веков был Египет, колыбель разума, где побывали и учились большинство великих греческих мудрецов. Когда блаженный Августин в «Граде Божьем» обрушивается на ложных и преступных богов этих народов, им владеет вся страсть истинной веры, но в этих же строчках видна искренняя грусть человека, который наблюдает, как его родной мир гибнет у него на глазах.

– Это было неизбежно, – сказал я. – Только свет истинной веры может озарять мир.

– Это верно, – сказал брат Тегван. – Поэтому Августин обличает и грустит одновременно, понимая, что многие его современники пребывают в неведении и праздной лености. Но ведь были среди древних и умнейшие мужи, которые, заблуждаясь, искали причины этого мира – кто-то полагал, что мир создан из воды, кто-то – из воздуха, кто-то из огня, потом – из сочетания четырех стихий, потом – из множества причин, склеивавшихся как невидимые частицы. Думаю, что они были на пути к богу, вечному, единому, не нуждающемуся в причине, но творящему множество причин. Но тут явились мы, дикие, с дубинами, разрушили города, сожгли библиотеки, растоптали всё подряд, угодно Богу, не угодно, не разбирали.

– Ты сожалеешь о старом мире? – сказал я. – Он вряд ли бы пал, если бы был так хорош.

– Я не сожалею, – сказал брат Тегван. – Я трезво смотрю на вещи. За прошедшие четыреста лет мы надели на шею нательные крестики, но едва ли перестали быть дикарями из леса. Нам могла бы помочь Империя, но её императоры и её богословы смотрят на нас высокомерно и презрительно, конечно, имеют на это право, с высоты своего знания и величия своих книг, дразнят нас как зверей, а мы и отвечаем, подобно зверям, дикими оскалами. Иоанна Скотта ненавидели при дворе короля франков именно за то, что он знал греческий и считал греческих богословов первейшими. Эригена был тот человек, который остро понимал: всё надо начинать сначала.

– Разве знания Священного Писания недостаточно? – сказал я.

– Для кого как, – ответил брат Тегван. – Эригена ведь рассуждал не для всех. Люди не равны, вернее, они все равны перед богом, но между собой рознятся и по достоинству, и по талантам. Нелепо, наверное, представить, чтобы дикий дан вдруг стал умиляться категориям сущего Аристотеля. Для меня неловко и даже возмутительно утверждать что-то за Учителя, но, полагаю, что он думал о будущих людях, которые захотят изучать и классифицировать этот мир. Может быть, что спустя века над ним посмеются, как над ученической подножкой, но без подножки не бывает магистра.