Ещё вчера…

Мельниченко Николай Трофимович

Уже более полувека не играл я в эту наивную милую провинциальную игру. Наверное, и сейчас она мне, уже старому деду, нравится больше, чем страстное мычание трех – четырех слов полуголой девицей, эффектно вертящей своими прелестями в обрамлении лазерных вспышек…

Между нами происходит "цветочный" диалог, примерно такой.

– Кто Вы, дитя? Что занесло Вас в наш медвежий угол?

– Я тот, которого никто не любит…

– Роль Демона Вам не подходит! Вы – прелестны!

– Вы – лицемерны, льстите мне напрасно.

– Ах, горький жребий мой: меня никто не понимает…

– Я знаю: в Вашем сердце есть и гордость и прямая честь…И так далее, и тому подобное…

Славка иногда

ревниво перехватывает наши послания. Он доволен: мы просто болтаем, а не договариваемся на языке цветов о свидании. Да и зачем мне свидание с этим ребенком? Я за два последних года в Киеве совершенно изменился, даже бывшие переживания по Ире Мазур мне вспоминаются, как давно прошедшие благоглупости.

(Это не только слова. В фото той поры, когда был выход "на природу", я с удивлением увидел, что Ира была тогда в нашей компании. Этого я просто не помнил, значит, – ничто уже не волновало, я выздоровел и был спокоен…)

Расходимся от Яковлевых поздно. Мирослава ушла раньше. Малявку беру "на буксир", чтобы немного позлить Славку. Идти – метров 300, до квартиры Стрелецких, где она остановилась. Малышка просит моего совета. Она окончила семь классов. Что ей делать дальше: поступить в техникум, чтобы пораньше помочь родителям, или продолжать учиться в 8 – 10 классах? Я не знаю, как велики трудности у родителей, которым надо бы помочь, но мне жаль ввергать такое юное создание в трудовые будни ради куска хлеба. Кроме того, раз родителей двое, то как-нибудь уж выдержат эти безвестные родители: моя мама работает одна, и то двое детей получают высшее образование. Даю твердый совет: продолжать учиться в школе, привожу доказательства. Уже дошли до крыльца Стрелецких, прощаемся, как юные пионеры. Убеждаюсь, что провожаемой открыли дверь, делаю ручкой тете Ядзе и ухожу. Малявку зовут Эмма.

Опять лингвистика, круто замешанная на мистике. Господи, прости родителей, дающих по молодости и глупости своим детям дурацкие имена, ибо не ведают, что творят! Разве могут они предположить, что имена людей напрямую влияют неведомыми нам путями на их судьбу? Как мучаются потом несуразные Рэмиры, Вилены, Элросы, Вилоры, Энгельсы, Владилены и другие Марксы и Эпроны! Рано ушли из жизни моя младшая сестра Тамила, младший брат жены Жанлис… Я доволен своим именем, спасибо дорогим родителям, что они не выпендрились на нем. На украинском языке оно звучит "Мыкола": этакий неповоротливый и не очень сообразительный увалень, что соответствует моему содержанию. Зато русский "Николай" приобретает черты некоей чудотворности (зимней и летней) и даже победоносности, ведь крылатая Ника – богиня Победы! Немецкое имя Эмма с двумя "мм" произносится со сжатым, как от зубной боли, ртом и совершенно не подходит

моей прелестной малышке. Я называю ее "Ема", часто с ударением на последнем слоге. Правда, Ема иногда превращается в строптивую Эмму: так и буду писать…

На другой день прихожу пораньше, прихватив арендованный у кого-то фотоаппарат. В нем осталось всего несколько свободных кадров, но мы с Эммой и Мирославой отправляемся в парк фотографироваться. Кадры у меня кончились, но детям я это не объявляю. Гоняю их по деревьям, они принимают красивые позы, я любуюсь и щелкаю пустым аппаратом.

Через пару дней в Винницу идет заводская машина. Мне туда надо к дяде Антону, Эмме – к родителям. Договариваемся ехать вместе, да и тетя Ядзя одну ее отпустить не может.

Едем в кузове грузовика. Малышка с упоением рассказывает мне что-то о собаке Мухе и других домашних животных, которые у них жили. Солнце освещает ее глаза, прекрасные глаза, оживленные рассказом. Я слушаю и не слышу: я утонул в этих глазах…

Довожу

ее к знакомой тетке в Виннице, откуда ее должны забрать родители. На следующий день назначаем наше первое свидание. Я отправляюсь к дяде Антону; его квартира находится на территории электростанции в доме, стоящем на берегу Буга. Дядя рад, тетя Тася вкусно нас кормит. Мы с дядей идем сразу на электростанцию, где мне все интересно. Под вечер с Виктором начинаем ловить рыбу для кота. Увы, у меня не клюет даже самая хилая уклейка, которые одна за другой лезут на тот же крючок, но который забрасывает Виктор.

На условленном месте свидания жду больше двух часов, затем отправляюсь вдоль по улице Маяковского к дому номер 113. Это Старый город, фактически – старое село с усадьбами. Здесь каждый номер тянется на величину обширного участка, поэтому улица оказывается самой длинной в мире. На полпути вижу встречный грузовик, который, уже проехав, вдруг останавливается. Из кузова меня зовет весьма объемистый мужчина. Приближаюсь. В кузове также сидит моя малышка, с ней – еще одна. В кабине сидит женщина, которая не выходит. Мужчина – отец Эммы, это я понимаю по ее обращению. Он страшно торопится куда-то. Я взбираюсь в кузов, наспех здороваюсь, мы грохочем в город. На одном из перекрестков Эмма, подруга Галя и я высаживаемся, машина уносится.

Эмма нервничает; разговаривает жеманно и нехотя; от былой, так покорившей меня, спокойной простоты нет и следа. Наша встреча для нее – явная помеха каким-то планам. Досадная помеха, – увы, я сам. Мысленно ругаю себя, на чем свет стоит: "Связался черт с младенцем!". Однако, – младенца не может обидеть даже черт, и я вынужден играть роль заботливого "ухажера", кажется, без особого успеха. Повисает некая напряженность, которую своими разговорами пытается развеять Галя. Беру себя "в руки", любезно предлагаю своим дамам лодочную прогулку. Галя с радостью, Эмма – нехотя, – соглашаются. "Ехать, так ехать", – как сказал попугай, когда его кошка тащила за хвост из клетки. На лодочной станции беру тяжелую четырехместную лодку и весла в руки. Дамы усаживаются на носу, я – спиной к ним; мы движемся вниз по течению.

В то время река Южный Буг в районе Винницы была удивительно хороша. Сквозь чистую спокойную воду просматривались приглаженные течением косы водорослей. "Там должно быть уйма раков", – вспомнил я ивановский пионерский лагерь. К левому, кое-где – каменистому, берегу почти вплотную подходили дубовые и грабовые рощи. За поймой низкого правого берега виднелись огороды и белые хатки, утопающие в садах.

Сначала мы планировали дойти до "камня Коцюбинского", – скопления серых скал и прилепившихся к ним деревьев, нависших над рекой. Здесь писатель, известный каждому учащемуся в украинской школе, обдумывал свою знаменитую "Фата Моргану". Скалы уже виднелись в полукилометре, но Эмма заторопилась, сказала, что отсюда ей ближе и удобнее идти к дому. Галя пыталась возразить, но Эмма только посмотрела на нее и Галя замолчала на полуслове. "Эге", – глубокомысленно подумал я. Мы причалили к поляне на левом берегу. Дамы сошли на берег, сделав мне ручкой, и по тропинке углубились в рощу. Я поплевал на руки и двинул тяжелую лодку назад, вверх по течению…

Очевидно, во время плавания мы как-то договорились о встрече. Последнее наше свидание было коротким и деловым. Вручая свой "портрет 3Х4" с лапидарной надписью "Эмме от Николая", я объяснил, что делаю это только потому, что раньше обещал. А вообще, одариваемая – еще совсем маленькая, и ей надо очень-очень подрасти, прежде чем мотать нервы взрослым мужикам. Смотрел я при этом в воду. В воду Южного Буга, со старого моста в Виннице. Меня уже не занимало выражение прекрасных очей. Роман окончился, даже не начинаясь. У меня осталось несколько снимков. Один из них я увеличил, и повесил в общежитии над кроватью: "най буде". Я был свободен, как муха.