Эстер Уотерс
Шрифт:
— Погляди, как красивы эти поля и холмы!
Но знакомый с рождения пейзаж не пробудил никакого отклика в душе Уильяма. Эстер интересовала его сейчас куда больше, и в то время как она мечтательно глядела на холмы, он любовался нежной линией ее шеи в незастегнутом вороте жакетки. Никогда еще не казалась она ему такой хорошенькой, как в это утро, на пыльной дороге, в белом измятом платье и простой черной жакетке, из-под которой выглядывали концы голубого кушака.
XI
А потом целыми днями только и разговору было, что об этом бале: как танцевал тот, и как безвкусно была одета та, и кто к кому теперь посватается. Бал был развлечением для всех; Эстер он принес счастье. Счастьем светилось ее лицо, счастье звенело в
Пшеницу сжали и собрали в снопы, и повсюду, куда бы Эстер с Уильямом ни заглянули — и на гумне, и в мастерской плотника, и в крошечной рощице, — они говорили о своей любви и о женитьбе. Они лежали на теплом лугу, слушали позвякивание овечьих колокольчиков и смотрели, как меркнет золото заката на небосклоне.
Однажды вечером Уильям отложил в сторону трубку, обнял Эстер и нежно прошептал ей что-то, назвав ее своей женушкой. Эти слова сладкой музыкой прозвучали в ее ушах; он продолжал нашептывать ей еще, но она почти не слышала его, охваченная странной истомой… Верно, от пива, подумалось ей. Зря она выпила эту последнюю кружку. Противиться Уильяму у нее не хватило сил…
В небе уже зажглись звезды, когда он шагал следом за ней, взбираясь на холм. Он молил ее выслушать его, но она опрометью бежала по длинной пыльной дороге и, войдя в дом, бросилась вверх по лестнице прямо к себе в комнату. Маргарет уже лежала в постели и, на секунду пробудясь, спросила ее сонным голосом, где она была так поздно. Эстер ничего не ответила, и Маргарет тут же уснула снова. Эстер стала припоминать все. Они ужинали, Сара запоздала, пришла последняя и села рядом с ней. Уильям сидел напротив, миссис Лэтч — на своем обычном месте, все жокеи — в ряд, за ними — мистер Надувало со своей табакеркой нюхательного табаку, рядом с ним — Маргарет и Гровер. Аппетит у всех был отменный, и мистер Леопольд не один раз спускался в погреб за пивом. У нее немножко кружилась голова, когда Уильям позвал ее прогуляться по холмам. Коровы на лугу укладывались на ночь, и в темнеющем небе стайки грачей с криком разлетались по своим гнездам. Она с Уильямом прошла через калитку и углубилась в безлюдье холмов. Все так отчетливо припоминалось ей сейчас. Дальше вспоминать она не хотела и пролежала всю ночь, уставившись открытыми глазами во мрак, а поутру, когда Маргарет окликнула ее, она была бледна как смерть.
— Что с тобой? У тебя совсем больной вид.
— Я не сомкнула глаз всю ночь. Голова у меня разламывается и тяжелая, как свинцом налита. Я не смогу работать сегодня.
— Для прислуги болеть — последнее дело. Больна ты, здорова — никому до этого нет дела, — Маргарет, держа косу в левой руке, отвернулась от зеркала, наклонила голову и, укладывая косу в пучок и закалывая ее шпильками, внимательно поглядела на Эстер. — Да, виду тебя препоганый, — сухо заметила она.
Эстер, переломив себя, начала одеваться, и они вместе спустились вниз. Никогда они не запаздывали так! Уже половина восьмого, а даже ставни еще не открыты! Уильям, чистивший сапоги в буфетной, прислушался, ожидая, когда захлопнется обитая байкой дверь, отделявшая служебные помещения от парадных комнат, и бросился на кухню в надежде застать там Эстер одну. Миссис Лэтч спросила его, что ему нужно. Пробормотав что-то себе под нос, он ретировался. В дом съехались гости, и у Уильяма в это утро дел было по горло, а Эстер не отходила от миссис Лэтч. Она не могла поднять глаз на Уильяма, — ей казалось, что она умрет от стыда. Когда сели завтракать, Уильям что-то спросил у Эстер, и ей волей-неволей пришлось ему ответить. Сара тотчас заметила, что между ними пробежала кошка, и лицо ее просияло.
— Ну и дела! Поглядите-ка
— Тебе какое дело? — сказал Уильям.
— Мне какое дело? А мне не нравится смотреть на такие угрюмые рожи, когда я сижу за столом, вот что.
— Тогда не дай тебе бог поглядеться ненароком в зеркало. Хорошо, что их у нас тут не понавешено по стенам.
Сара и Уильям сцепились в горячей перебранке, в разгар которой Эстер тихонько выскользнула из комнаты. За обедом она почти не промолвила ни слова, хотя Уильям делал попытки заговорить с ней. После обеда она с трудом спаслась от него, затворившись у себя в комнате, и не спускалась вниз до тех пор, пока, как она прикинула, он не уехал с господским экипажем. Однако она все же ошиблась в своих расчетах, вышла на несколько минут раньше, чем нужно, и увидела, что Уильям уже бежит по коридору навстречу к ней. Он с мольбой схватил ее за руку.
— Не трогай меня! — сказала Эстер, и глаза ее сверкнули зловещим огнем.
— Ну, будет тебе, Эстер, не дури!.. Брось ты, не принимай так близко к сердцу…
— Убирайся! Я не хочу с тобой говорить!
— Да ты хоть выслушай меня!
— Убирайся! Не уйдешь, я пойду прямо к миссис Барфилд.
Уильям стоял в растерянности, а она прошла в кухню и захлопнула дверь перед его носом. Он слегка побледнел, с минуту еще потоптался на месте и побежал к конюшням. Эстер видела в окно, как он вскочил на запятки.
Поскольку уже случалось не раз, что Эстер, повздорив с кем нибудь, могла неделями не разговаривать, ее угрюмое молчание не возбудило ни в ком подозрений, — все приписали его какой-то очередной ссоре. А Сара сказала:
— Все мужчины — дураки. Он только и делает, что просит у нее прощенья. Нет, вы поглядите на него — все еще продолжает за ней бегать. Вон и сейчас потащился за ней следом в дровяной сарай.
Все было именно так, как говорила Сара. Уильям ходил за Эстер по пятам — из кухни в моечную, из моечной в дровяной сарай… Она же молча проходила мимо, не удостаивая его ни единым словом, а когда он становился ей на пути, говорила:
— Дай мне пройти, слышишь? Ты мешаешь мне работать. — Если же он продолжал преграждать ей путь, она грозилась, что пожалуется миссис Барфилд.
Она отдалась ему против воли; он воспользовался ее минутной слабостью и овладел ею; она этого не хотела. Так объясняла себе Эстер свое падение, и если порой сердце ее смягчалось и в душу закрадывалась коварная мысль о том, что грех ее не так страшен, раз они решили пожениться, рассудок заставлял ее поступать вопреки велению сердца. Ей казалось, что она может завоевать уважение Уильяма только одним путем: если ему долго придется вымаливать у нее прощение. Религиозные понятия, в которых она была воспитана с пеленок, суровые правила нравственности подкреплялись врожденными предрассудками ее расы, и даже естественный стыд, испытанный ею в первые минуты, уже почти не мучил ее больше, — все затмило яростное желание утвердить свою добродетель.
Она даже перестала бояться разоблачения. Не все ли равно, кто узнает о ее падении, раз она знает о нем сама? И ночью, упав на колени, она открывала свое сердце господу. Христос взирал на нее, коленопреклоненную, с небес, но лик его был суров. Ведь она совершила тяжкий грех, грех, к которому все ее предки были особенно беспощадны. И с камнем на сердце она ложилась в постель. Она исповедовала веру своих отцов, и Христос не мог простить ей падения, ибо она сама не прощала его себе.
Дни шли за днями, а все осталось по-старому, и, измученный ее упрямством, Уильям решил: «А, ладно, пускай себе дуется!» — и пошел гулять с Сарой, Эстер же, увидав, как они идут через двор, сказала себе: «Ну и пусть гуляет с ней, он мне не нужен». Ибо она понимала, что это — всего лишь попытка вызвать ее ревность, и такая уловка только рассердила ее еще больше и восстановила против него. Поэтому, когда она, выйдя в сад покормить котят, нечаянно столкнулась с ним, и он сказал: «Прости меня, Эстер. Я пошел с Сарой только потому, что ты сводишь меня с ума», — она стиснула зубы и не удостоила его ответа. Но Уильям преградил ей дорогу, решив, что на этот раз он ее так не отпустит.