Это могли быть мы
Шрифт:
Она закатила глаза.
– Господи, Адам! Конечно люблю. Но дело не в этом.
На мгновение он ощутил радость – резкую вспышку посреди боли и страха. Она любит его.
– Так давай хотя бы поговорим о том, что делать.
– Я знаю, что ты скажешь. Ты не хочешь, чтобы я рожала, если у ребенка будет этот ген.
– Ди, большинство людей не захотели бы этого, если бы у них был выбор. Ты должна это понимать.
– Но посмотри на Кирсти. Она живет, ее любят.
Губы Делии дрогнули.
– Только не впутывай в это Кирсти. Даже не смей!
– Но мы должны думать о…
– Это не
Что-то происходило с лицом Адама. Нос заболел, словно его обожгло, горло сдавило. Черт! Он плакал. Господь всемогущий! Делия протянула руки, и он положил голову ей на живот, прямо на холодный гель. Он чувствовал его запах, а под ним – тепло ее кожи. Там, внутри, происходило чудо. Жизнь, которой прежде не было, теперь существовала, пусть и оставалась пока крошечной.
– Что нам делать? – плакал он, задыхаясь. – Что делать?
Она гладила его по голове, а его слезы, теплые и соленые, лились ей на живот, смывая гель.
– Я в самом деле не знаю. Поэтому тебе и не говорила.
– Я тоже не знаю.
– А если мы так и не выясним?
– Что?
– Просто… не станем выяснять. Ребенок может родиться и здоровым.
Мысли проносились в его голове одна за другой. Он вообще не хотел ребенка, даже здорового. Это было безумие. Русская рулетка, в которой патроны в половине гнезд барабана. Но он хотел ее. И он хотел, после целой жизни холода и отчуждения, чего-то человеческого. Ему хотелось чувствовать. Он не был своей матерью, уже направлявшейся в аэропорт, прочь из его жизни. И, наверное, правильно, что она тогда сбежала. Возможно, она погибла бы, как ее подруга Эйми, или спятила бы. Кто знает?
– Боже… Прости…
Он не плакал с двенадцати лет.
– Не извиняйся, – снова серьезно посмотрела Делия. – Решать тебе, Адам. Если хочешь, мы сделаем тест. Если нет, мы просто… не станем.
Господи! Да кто вообще знает, что правильно? Как она могла переложить груз выбора на него – рискнуть всем, рожая ребенка, которого он не хотел? Возможно, глубокого инвалида? Или заставить ее прервать беременность и рисковать потерять ее? Разбить ей сердце, то самое доброе чистое сердце, которое он любил? Адам лежал, чувствуя ее пальцы на своих волосах, биение ее пульса сквозь натянутую кожу на животе.
– Ладно, – пробормотал он.
Сегодняшний день окончательно вымотал его: мать, Оливия, теперь – это. Он сдался.
– Что?
– Ладно. Давай не будем выяснять. Просто поедем домой.
У них даже не было общего дома. Они даже не были парой. Или все же стали после того, как она сказала, что любит его. Может быть, этого достаточно. Может быть, они сделают тест в другой день, хотя времени для этого скоро не останется, и тогда останется только ждать и надеяться. Он действительно понятия не имел.
Адам всегда считал, что надеяться – глупо. Просто еще один способ причинить себе боль. Но Кирсти научилась говорить, он сам научился любить, а его мать вернулась, хоть раньше все это и казалось невозможным. Поэтому кто знает, что может случиться? Никто.
Он взял ее за руку и помог встать и надеть джинсы, а потом вывел из крошечной неприметной комнатки, где они могли получить ответ на вопрос, навстречу будущему, которого не знали. Он крепко
Кейт, 1997 год
Этого всего так легко могло бы и не случиться.
Она пошла в паб с подругой, чье имя потом никак не могла вспомнить, хотя звали ее Мария. Даже не подругой – коллегой из службы новостей, в которой Кейт занимала низший уровень иерархии, поднося воду в бумажных стаканчиках и сопровождая посетителей по лабиринту коридоров. Ей было все равно – она была там, где нужно, и уже подавала резюме на должности в службе новостей за пределами Лондона. Она едва не отказалась идти с Марией, которую недолюбливала из-за напыщенности и зловонного дыхания, но прошел слух, что в этом пабе репортеры собираются отмечать чей-то день рождения, и Кейт захотелось пообщаться с коллегами.
Потом они едва не отказались туда войти – в последний момент Марии не понравилось, что в пабе слишком людно, и она стала утверждать, что репортеры имели в виду паб на другой стороне площади, но Кейт ее переубедила. Она сама не знала зачем. Может быть, потому что ей нравилось настаивать на своем, или потому что ее влекли огни паба, радостный гул голосов людей, отдыхавших после работы.
Потом могло не произойти и многих других событий. Они могли уйти, когда поняли, что репортеров там все-таки нет. Они могли стоять по другую сторону от барной стойки, потому что свободных стульев не было, пока Мария жаловалась на парня, в которого была влюблена. Кейт могла купить первую пару бокалов белого вина, и тогда за второй к бару отправилась бы Мария, а не она. Ее могли обслужить немного быстрее. Или он мог бы купить себе выпить в другой момент, или заговорить с кем-нибудь, или они оба могли оказаться не в настроении для разговора с незнакомцем. Как бы то ни было, все сошлось, и около двадцати восьми минут девятого в пятницу, 14 марта 1997 года Кейт оказалась в очереди у барной стойки в пабе недалеко от собора Святого Павла, помахивая десятифунтовой купюрой в тщетной надежде привлечь внимание девушки за баром, которая обслуживала компанию юристов из Сити, рассчитывая на чаевые. Она глубоко вздохнула, и в этот момент над ухом раздался голос.
– Если хотите, я могу включить ваш заказ в наш счет. Не думаю, что кто-то заметит. Они только что заказали десять бутылок хорошего шампанского.
Говоривший оказался молодым человеком лет двадцати пяти, как и она. Один из юристов, но одетый в недорогой костюм и довольно небрежно выбритый, поэтому она решила, что он – стажер, которого скоро низвергнут обратно из высших эшелонов корпоративной юриспруденции. Он носил очки, что ей понравилось, и держался просто и без претензии.
– Спасибо. Только пару бокалов белого вина.
Она оглянулась на Марию, которая теперь болтала с другим юристом и, казалось, немного оттаяла. Она была из тех женщин, которые оживают только тогда, когда рядом есть мужчина.
– Конечно.
Мужчина привлек внимание девушки без особого труда, что ему никогда больше не удастся, хотя, конечно, в тот момент Кейт не могла этого знать. В последующие годы она иногда вспоминала этот момент, когда у нее сложилось ошибочное впечатление о нем, и задумывалась, как легко это могло все изменить.