Этот мир не для нежных

Райнеш Евгения

Но катастрофа надвигалась неумолимо. Кроме того, что изношенное тело всё чаще напоминало о себе внезапно, и неожиданность эта была чрезвычайно неприятной, появлялись проблемы и в самой сфере. Скоро там станет так тесно от желающих поживиться хоть чем-нибудь, что руку нельзя будет вытянуть без того, чтобы не наткнуться на чью-то ещё. Теснота и толкотня были невыносимы для Геннадия Леонтьевича абсолютно на всех уровнях. Как на физическом, так и на виртуальном, и — дальше — на символическом. Из-за этого он до сих пор избегал тесного общения с императором

и его компанией. Он делал для них то, что должен был делать, но влиться в дружный коллектив — увольте. Геннадий Леонтьевич умер там, перед старым гаражом на рассвете, а Фарс, уполномоченный Солнечными богами, привез в Пихтовку только представление о сущности изобретателя.

— Символ должен быть, — ворчливой тихой скороговоркой бормотал изобретатель, так и не открывая глаз, — глашатаем космоса в мире горнем. Творчеством должен быть, высшим воплощением вселенских энергий. Паяцем, пляшущим на веревочках, протянутых из космоса. Символ только тогда есть истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен... Он многолик, многосмыслен и всегда тёмен в последней глубине...

Бормотанием Геннадий Леонтьевич закрывался, в том числе и от информации, которая навязчивой стаей мух, проникала к нему извне.

— Я не хочу знать! — Крикнул он и погрозил сморщенным кулаком, похожим на печёное яблоко, кому-то в пространство. — Вообще ничего не хочу знать.

А как раз вот тут в дверь резко и напористо затарабанили. Изобретатель не мог игнорировать этот факт, хотя бы потому, что вход в его неприкосновенное жилище был весьма хлипок и ненадёжен. Ещё пара ударов и в дом всё равно войдут, только вот потом дверь нужно будет ставить заново. И что-то подсказывало изобретателю, что это придётся делать именно ему самому, несмотря на низменность действа, требующее только элементарных навыков, а совсем не катастрофического ума, коим изобретатель уникально обладает.

Он закричал, негодуя, вложив в голос всё своё недовольство ситуацией:

— Сейчас иду!

И прибавил, не менее грозно:

— Навязчивая птица!

За порогом с перекошенным лицом и торчащими в разные стороны, мокрыми и встрёпанными волосами тяжело дышала Оливия. Он оглядел девушку с головы до ног, покачал головой, оставшись недовольным тем, что увидел, и посторонился. Настолько, чтобы она могла пройти, но поняла, что изобретатель этого визита абсолютно не одобряет.

— Я... они... Савва...

Лив со всего размаху плюхнулась на тут же негодующе скрипнувшую кровать, и спрятала лицо в ладонях, словно хотела стереть только что случившиеся события. Она всё так же задыхалась, но больше не от стремительного бега, а от ощущения катастрофы. Сердце колотилось, как бешеное, и так как рук не хватало, чтобы взять в них всю себя, Лив скорчилась грудью в колени. Геннадий Леонтьевич смотрел на неё с молчаливым неодобрением. Девушка, пару раз глубоко вдохнув и резко выдохнув, немного пришла в себя, подняла глаза на изобретателя.

— Вы должны... Вы обязаны мне помочь.

— С чего это? — прищурился Геннадий Леонтьевич. —

С чего это, вопрошаю я тебя, птица, чего-то обязан?

— Они что-то сделали с Саввой... Я не поняла, что именно. Но он исчез. Был — и нет.

Оливия немного отдышалась, и уже могла говорить нормальными предложениями, в которых слова не отскакивали друг от друга как резиновые мячики:

— Наверное, это звучит странно, но вы — единственный человек, который в этой ситуации кажется мне нормальным. Я думаю... Мне кажется, что Савва превратился в воробья. Не знаю, как они это сделали, но он стоял, нес какую-то чушь, а потом — раз! — его нет, а на столе сидит воробей.

Лив опять начала задыхаться. Дурацкий Савва, с ним с самого первого момента их встречи всё было наперекосяк. Пропавший без следа Алексеич, привидение Лера, палач Миня...

Но... Лив боялась за него. Уже не просто, как за представителя рода человеческого, попавшего в какую-то чертовщину, а как за друга, с которым вместе пережила трудные и радостные моменты жизни.

— Говорил тебе, птица, чтобы ты не садилась играть в карты. С императором — в карты, и при этом без всяких последствий?

— Разве я собиралась? — Лив немного оправдывалась. — Совершенно не думала, не хотела и даже не мыслила. Оно само произошло. Мы ужинали, и тут появилась эта...

Она вспомнила тоненькую стопку карт. Колодой назвать это было сложно.

— Там всего шесть карт было.

— Да знаю я, — поморщился Геннадий Леонтьевич. — Рассказываешь мне, будто я не знаю. Чего ты от меня хочешь?

— Домой. Я уже несколько дней, как хочу домой. И... что случилось с Саввой? Это я хочу узнать. И всё. Вы спасете меня?

Лив быстро оглянулась на дверь. С той стороны, с улицы, было спокойно. По крайней мере, пока никто её не преследовал. Хотя смысла в погоне и не было. Куда она денется с этой подводной лодки?

Геннадий Леонтьевич вдруг резко и неожиданно, как всегда, нырнул под стол. Послышался грохот, трение каких-то железяк друг о друга, кажется, что-то звякнуло и даже пролилось. Лив подумала, что если он застрянет сейчас, то это будет совершенно не вовремя, и ей опять придётся его вытаскивать. Мысль восторга не вызывала, но тут наконец, изобретатель — надутый и красный от напряжения — выполз из-под когда-то белой, а сейчас засаленной скатерти.

Он протянул Лив пыльную коробку конфет. Судя по захватанному целлофану обёртки, конфеты справили уже не одно десятилетие.

— На, пока пожуй. Успокойся. Птицы не любят конфеты, но ты всё ещё девочка. А девочки, да, я ещё помню... Девочки любят конфеты.

Лив осторожно взяла коробку, хотя ей хотелось деликатно отказаться. Но изобретатель, казалось, исполнив долг рыцаря и просто мужчины, тут же забыл обо всем, глубоко ушел в свои мысли. Девушка потихоньку задвинула щедрый дар к стенке, туда, где было темно, пыльно и ничего не видно. Изобретатель тем временем, озадачившись, начал ходить из угла в угол. Он бормотал себе под нос, но Лив все слышала: