Этот мир не для нежных
Шрифт:
Бесконечные шестнадцать часов, повторяющиеся снова и снова. Изученные до доли секунды повороты властной головы и прочувствованные до микрона дрожания уголков губ на её губах. Наверное, там всё-таки была актриса, но такую мелочь Лив не брала в расчет. Это было её счастье, горе и судьба, затерянная в безумном клубке из свившихся цифр и дат под названием жизнь.
Отброшенная неумолимым и безжалостным временем на два тысячелетия от того, что было её сущностью самой, Лив понимала, что глупо было обвинять время в чём-либо, но не могла не чувствовать себя его пленницей. Она читала девичьи форумы на сериальных сайтах, не вступая, впрочем, ни в какую переписку. И понимала,
Она видела потом много фотографий этого актера. Матовое лицо, красиво поставленные позы, модельные взгляды. Это был корейский айдол, наверняка, капризный и самовлюбленный мальчик-статуэтка. Статуэтка красивая и хрупкая.
Жестокий и нежный воин эпохи Чосон с вытянутыми к вискам глазами никогда не существовал. Был только символ, проекция погибшего много веков назад незнакомого человека, обрывок истории, живописно растрёпанный стилистами сериала. На фото, которые жадно искала Лив в инстаграмме, лицо было чистое, и кожа светилась дорогим уходом. Все было поддельным, даже шрам. Он послушно надувал губы перед камерой и показывал сердечко из ладошек.
Но Лив каждый раз, возвращаясь домой, закрывала плотно дверь в реальный мир, и оставалась наедине с тем, кого никогда не было и не будет. Это был её символ. Неугасающий, вечный, потому что нельзя осуществить несуществующее.
Больше у Лив никогда никого не было. Зачем?
***
Лес пугал своей тишиной. «Сколько времени нужно прожить здесь, чтобы перестать пугаться каждого шороха? — подумала Лив, и сама себе же ответила:
— Нужно родиться тут.
Очевидно, последнюю фразу она сказала вслух, потому что Геннадий Леонтьевич подхватил её:
— Ты права, птица. Здесь стоит родиться.
— Я не это имела в виду, — Лив внимательно смотрела под ноги, чтобы не перецепиться через один из корней, торчащий самым коварным образом из лиственного ковра. Это было очень актуально ещё и потому, что на ногах у неё были жуткие войлочные валенки, которые не без скупердяйского сомнения ей отдал изобретатель из своих более, чем скромных запасов.
— Но почему стоит именно здесь?
— Корни. Я тебе уже говорил об этом, но ты опять, как всегда, забыла. Ничто не заменит ощущение сопричастности к корням, обвивающим сердце земли. Люди называют такие места «сильными». Иногда — намоленными. Их мало, и на самом деле они вовсе не там, где принято считать. И не то, что них думают. Но места силы есть, и там, где они находятся, можно осуществить несуществующее.
Изобретатель бежал впереди Лив, продираясь через густые заросли кустарников, затемнёнными высокими густыми кронами где-то на невероятной высоте, с прытью, нехарактерной для его возраста. Он всё время бормотал по своей неизменной привычке что-то вроде:
— Все происходит единовременно. Когда человек вывернется во Вселенную, он обретёт свое я. Рождение — это выворачивание из чрева, приобретение другого пространства. Бутон раскрывается через выворачивание, обретает жизнь в другой реальности. Подумай, птица, как из куколки выворачивается бабочка. Поменяй внутреннее и внешнее — не станет времени. Внутреннее — это солнце, внешнее — сердце.
На самом деле, Лив уже не удивлялась той абракадабре, которая, словно не могла удержаться в изобретателе, с такой страстью рвалась
— Идти туда, — он махнул рукой в окно, но девушка поняла, что идти нужно дальше, в глубь. — К основам идти. У меня есть одна мысль, где он может быть.
Он секунду подумал:
— Нет, скорее две мысли.
Потом подумал ещё немного и произнёс уже несколько растерянно и даже обиженно:
— Вообще-то, уже три. Да чтоб тебя! Они размножаются, как кролики, эти мысли. Уже пять... Придётся мне идти с тобой, птица.
Он посмотрел на Лив с необъяснимой злостью.
— Я не хотел, и просто вне себя от огорчения, но мне придётся. Зачем ты только залетела в наши края, такая красивая и глупая?
Поэтому теперь он бежал впереди Оливии, так прытко, словно они не продирались нехожеными тропами, а гуляли по вечернему проспекту. Пока изобретатель, размахивая руками, умудрялся ещё по привычке что-то бормотать себе под нос, Лив, которой надоело всего бояться и вслушиваться в это монотонное чревовещание, почему-то вспоминала Савву. Ей пришло в голову, что она совершенно не знает, какого цвета у него глаза, и вообще — он блондин или брюнет? Не обращала на него никакого внимания, он был как тень. Только врезался в память, казалось, навсегда его твердый голос: «Я — жертва». Голос, наполненный такой силой и достоинством, что вдруг Лив поняла: наверняка, не забудет его до конца своей жизни. Нет, ну надо же... Служение. О чем он говорил с Миней на краю поселка? Может, тогда уже пытался её спасти?
Лив повертела головой, отгоняя мысли, которые были одновременно горькие и приятные. Потому что... Вдруг ужасно захотелось поговорить с Саввой. Именно теперь, когда она знает. И заглянуть в его глаза, чтобы понять, какого они цвета. Вот почему-то сейчас это стало очень важным.
— А вообще, стесняюсь спросить, но куда и зачем мы идем? — Лив прижала рукой расколовшееся горечью смутной вины сердце, и поняла, что лучше слушать ворчание старика, чем думать о Савве. — Конкретно?
На всякий случай уточнила Лив.
Геннадий Леонтьевич вдруг резко остановился и схватил её за руку. Она попыталась что-то сказать изобретателю, но тот сделал такие круглые страшные глаза, что Лив поняла: лучше промолчать. Он посмотрел вверх, куда-то мимо смыкавшихся над их головами верхушек деревьев, затем резко дернул Лив вниз к земле, накрыл её собой. Это произошло настолько быстро, что девушка просто обнаружила себя лежащей на земле под с виду тщедушным, но, как оказалось на самом деле, довольно тяжелым телом изобретателя. Она почти почувствовала сначала движение, потом пронзительный свист, затем что-то брякнулось о землю, совсем рядом с ними. Геннадий Леонтьевич медленно перевалился на бок, отпустил её.
На земле лежал древний старик. Его длинные всклокоченные волосы, не чисто белые, а пегие, серые с грязной проседью, казалось, никогда не знали воды и мыла. Дранная холщовая рубашка, залихватски подвязанная истершейся верёвкой, и допотопные широкие штаны так же очень нуждались в стирке. Вернее, даже не в стирке, а в срочной замене. Старик тяжело дышал, босые грязные ноги подрагивали, как у припадочного, совершенно не в такт страшному свисту, вырывавшемуся из груди. Лив показалось, что губы у него на фоне сине-бледного лица нереально яркие, а ещё через секунду она поняла, что они окрашены в кровь. Упавший с небес застонал. Лив вопросительно посмотрела на Геннадия Леонтьевича. События последних дней уже научили не бросаться, сломя голову, в авантюру или на помощь. Кому бы то ни было.