Этот мир не для нежных

Райнеш Евгения

Терзаемый ожиданием взгляд Джемина выхватил из толпы тёмных плащей две светлые фигурки. Женский хансанг с головы до пят укрывали плотные пылевики, но судя по легкости походки и неуловимой прелести в движениях, он был молод. Девушки везли небольшие тележки, из которых короткими бликами света мигали рулоны ткани, такие яркие, что глазам смотреть больно. Наверное, швеи торопились обратно в мастерские, накупив необходимых для работы шелков, бархата и кружев. Из-под надвинутых на лоб капюшонов блеснули профессиональные глубокие очки с дымчатыми стеклами – большими, на поллица, и Джемин понял, что не ошибся. Это, действительно, был швейный хансанг. Этот цех носил очки постоянно, так же, как и цех продавцов текстиля. Несмотря

на вредное производство, желающих работать с тканями всегда было много. Профессиональная вредность от работы с такой концентрированной палитрой хорошо оплачивалась. По истечении срока службы (больше десяти лет там никто не работал), можно было примкнуть к любому – на выбор – замку и удостоиться права прямого служения монахине.

Мысль, которая пришла сейчас в голову Джемину, с точки зрения рыцаря Теки была безнравственна, а с точки зрения морали и этикета, так и вовсе преступна. Не иначе, как отсутствием хансанга и навалившимся в связи с этим нечеловеческим одиночеством можно было объяснить то, что светлый жёлтый вдруг махнул рукой швейнице. И не просто махнул рукой, а ещё и закричал вдобавок. Незамысловато, но очень громко:

– Эй!

Женский хансанг обернулся. Две пары глаз внимательно и тревожно смотрели на Джемина, это ощущалось даже сквозь затемненные стёкла очков. Беспокойство было понятно: окликнуть на улице незнакомый женский хансанг можно было только при угрозе жизни или здоровью. Джемин тут же смутился, но подумал, что швейнице должно быть лестно, что сам жёлтый страж изволил обратить на неё внимание. Девушки постояли секунду, потом разом покачали головами и пустились прочь, толкая перед собой гружённые тканями тележки. Один из свертков в суматохе выпал, Джемин ринулся отдать потерю перепуганным швейницам, но не смог их догнать. Так и остался на границе синего проспекта растерянно таращиться вслед скрывшемуся хансангу. С велосипедом и рулоном ткани цвета двойного белого карлика во время вспышки сверхновой. Джемин присвистнул от неожиданного огорчения и внутренней неловкости.

– Ты же половина сумасшедшего Теки? – два огромных силуэта, облитых плащами с ног до головы, остановились перед ним. Из-под капюшона выбивались огненные рыжие кудри, а от плащей даже на расстоянии несло въевшимся в ткань и кожу конским потом. Конюхи оранжевых стражей. Они славились по всей Ириде, но даже им не удавалось вывести породу хотя бы приближенную к совершенству найтеу. Джемин вспомнил, что рыцари Шинга никого не подпускали к своим великолепным образцам и абсолютно всем в конюшне занимались лично. Своими руками даже убирали навоз. Такие они…были.

Джемину стало ещё горше. Он понял, как ему будет не хватать рыцарей Шинга. Не так, конечно, как Мина, не смертельно, но… Это было совершенно незнакомое чувство. Когда об отсутствии кого-то другого, а не твоёго хансанга, думаешь с печалью. Он перевел свой задумчивый взгляд на рыжего конюха. Хансанги закивали головами:

– Ну да, это ты. Точно. А я-то думаю, от кого швейницы так бегут, словно дикого зверя увидели. Сумасшедший Теки, надо же… Ты, действительно, умеешь жить половиной.

Джемин разозлился:

– Иди-ка ты, оранжевый служитель, куда подальше. А то я – дикий, голыми руками разорву.

Оранжевый хмыкнул недоверчиво, но на всякий случай отошел назад, пятясь и не сводя со светлого Шинга настороженных глаз, тут же затерялся в толпе. Джемин хотел уже было совсем догнать нахала и в самом деле накостылять наглому слуге так, чтобы не повадно было. Но тут его рукав зацепили крючковатые, очень знакомые пальцы. Геннадий Леонтьевич вернулся, и это произошло очень вовремя.

– Они смотрят на нас, как на цирковых уродов, – сказал Джемин изобретателю. Получилось, будто обиженный ребёнок жалуется родителю, что его не берут в игру.

– Потому что они связаны, а вы – свободны. Относительно свободны, конечно. В мире пленников

освобождение всегда занятный аттракцион, – ответил Геннадий Леонтьевич. Он всегда говорил нечто подобное. Мину нравилось. Тёмный жёлтый любил преодолевать себя и чувствовал опьянение от того, что может делать то, чего другие не могут. Мин в эти минуты чувствовал себя особенным, избранным. Джемин же готов был идти за воззваниями изобретателя потому, что тот показывал ему иные миры. Один раз он показал рыцарям Теки луну. Она была без пары. У Джемина на глазах появились слёзы, когда он смотрел на независимый мертвенно-бледный шар. И хотя было темно, всё равно цвета там были… В загадочных полутонах. Кто-то бы сказал: грязные, блеклые, бракованные, но Джемин сердцем, а не глазами почувствовал прелесть этого чахлого обескровленного мира. Он бы ещё хотел вернуться туда. Может, даже пожить недолго. Но для этого нужно было учиться выживать отдельно от хансанга. От Мина. Изобретатель посмотрел на него с пониманием, прочитал в глазах:

– Что, наркоман хансанговский, время заканчивается? Ломка начинается, без половины-то?

Так как Джемин всё равно никогда не понимал, что бормочет сам себе изобретатель, в этот раз тоже переспрашивать не стал. Почувствовал только, что речь идёт о Мине, и кивнул.

– Тогда нам нужно торопиться, – констатировал Геннадий Леонтьевич. – Кстати, я получил соизволение предстать пред ясны очи.

Он дробно, издевательски захихикал.

– О, ты с добычей, – кивнул на дурацкий рулон, торчащий подмышкой у Джемина, – сразу видно, времени зря не терял…

***

В тайную резиденцию монахини они добрались не так уж и скоро. Получить разрешение на личную аудиенцию у блистающей башни было только половиной дела, и для Геннадия Леонтьевича вовсе не самым трудным. Сложно было найти её в респектабельных дебрях города. Резиденция маскировалась под обычный жилой дом, и только ограда была чуть повыше и более непроницаема, чем остальные, окружавшие её. Оболтуса Джемина с неудобным, но единственно возможным в данной ситуации средством передвижения, изобретатель предусмотрительно оставил за квартал от заветного дома, строго настрого приказав дождаться во что бы то ни стало. Рыцарь Теки рвался в бой, ему надоело чего-то ожидать, но тон Геннадия Леонтьевича был строг и непреклонен, и светлый жёлтый, скрипя сердцем, согласился. Он демонстративно уселся прямо на мощеный тротуар и всем своим видом показывал недовольную покорность.

Изобретатель впервые за много-много лет снизошёл до разговора с монахиней. По его бы разумению, с этой бабой вообще связываться не стоило, но обстоятельства заставили его пойти на попятную, и это его злило сверх всякой меры.

Тем более, что разговор получался не так, чтобы уж очень. В смысле, совсем не получался. Белая дама (она же ­– Лера, она же – монахиня), приняла изобретателя сразу и при полном величии (в прекрасном, огромном зале для переговоров), но слушала рассеянно и вполуха. Конечно, она была удивлена, если не сказать поражена, тем, что изобретатель впервые сам попросил о встрече, но не подала и виду. А как только (на самом деле, сразу) он завел разговор о зелёных рыцарях Шинга, даже мышцы у её бесстрастного рта обозначили твёрдое «нет». Она ещё и слова не произнёсла, а всё уже стало понятно.

– Лера, Лера, – не сдавался изобретатель. – Ну, вот, что ты там себе думаешь? Парень виноват только в том, что у него большая, горячая душа. Разве можно наказывать хансанга за то, что он тёплый сердцем?

Она снисходительно покачала головой и принялась декламировать учительским тоном, словно объясняла всем известные истины тупому школьнику, который не понимает элементарных вещей:

– Рыцарь Шинга сам наказал себя. Он позволил проникнуть в своё сердце сомнению, и оно разбило его душу пополам. Служение не терпит сомнений и посторонних мыслей.