Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
педанты. При этом Ф. М. Достоевский вскочил как ужаленный и закричал:
– Как? да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных
порывов? Вот это разве не высокая поэзия?
И он прочел на память стихотворение "Властителям и судиям" с такою
силою, с таким восторженным чувством, что всех увлек своей декламацией и без
всяких комментарий поднял в общем мнении певца Фелицы {9}. В другой раз
читал он несколько стихотворений Пушкина и Виктора Гюго, сходных
основной мысли или картинам, и при этом мастерски доказывал, насколько наш
поэт выше как художник.
В дуровском кружке было несколько жарких социалистов. Увлекаясь
гуманными утопиями европейских реформаторов, они видели в их учении начало
новой религии, долженствующей будто бы пересоздать человечество и устроить
общество на новых социальных началах. Все, что являлось нового по этому
предмету во французской литературе, постоянно получалось, распространялось и
обсуживалось на наших сходках. Толки о Нью-Ланарке Роберта Оуэна и об
Икарии Кабе, а в особенности о фаланстере Фурье и теории прогрессивного
налога Прудона занимали иногда значительную часть вечера. Все мы изучали
этих социалистов, но далеко не все верили в возможность практического
осуществления их планов. В числе последних был Ф. М. Достоевский. Он читал
социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе
их учений была цель благородная, он, однако ж, считал их только честными
фантазерами. В особенности настаивал он на том, что все эти теории для нас не
имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского
общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом
строе нашего народа, где в общине, артели и круговой поруке давно уже
существуют основы более прочные и нормальные, чем все мечтания Сен-Симона
и его школы. Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере
представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги. Конечно, наши упорные
проповедники социализма не соглашались с ним.
Не меньше занимали нас беседы о тогдашних законодательных и
административных новостях, и понятно, что при этом высказывались резкие
суждения, основанные иногда на неточных слухах или не вполне достоверных
рассказах и анекдотах. И это в то время было естественно в молодежи, с одной
стороны, возмущаемой зрелищем произвола нашей администрации, стеснением
науки и литературы, а с другой - возбужденной грандиозными событиями, какие
совершались в Европе, порождая надежды на лучшую, более свободную и
122
деятельную жизнь. В этом отношении Ф. М. Достоевский высказывался с
неменьшей
теперь привести с точностью его речей, но помню хорошо, что он всегда
энергически говорил против мероприятий, способных стеснить чем-нибудь народ, и в особенности возмущали его злоупотребления, от которых страдали низшие
классы и учащаяся молодежь. В суждениях его постоянно слышался автор
"Бедных людей", горячо сочувствующий человеку в самом приниженном его
состоянии. Когда, по предложению одного из членов нашего кружка, решено
было писать статьи обличительного содержания и читать их на наших вечерах, Ф.
М. Достоевский одобрил эту мысль и обещал с своей стороны работать, но, сколько я знаю, не успел ничего приготовить в этом роде. К первой же статье, написанной одним из офицеров, где рассказывался известный тогда в городе
анекдот, он отнесся неодобрительно и порицал как содержание ее, так и слабость
литературной формы. Я, с своей стороны, прочел на одном из наших вечеров
переведенную мною на церковнославянский язык главу из "Parole d'un croyant"
{"Слово верующего" (франц.).} Ламенне, и Ф. М. Достоевский сказал мне, что
суровая библейская речь этого сочинения вышла в моем переводе выразительнее, чем в оригинале, Конечно, он разумел при этом только самое свойстве языка, но
отзыв его был для меня очень приятен. К сожалению, у меня не сохранилось
рукописи. В последние недели существования дуровского кружка возникло
предположение литографировать и сколько можно более распространять этим
путем статьи, которые будут одобрены по общему соглашению, но мысль эта не
была приведена в исполнение, так как вскоре большая часть наших друзей, именно все, кто посещал вечера Петрашевского, были арестованы.
Незадолго перед закрытием кружка один из наших членов ездил в Москву
и привез оттуда список известного письма Белинского к Гоголю, писанного по
поводу его "Переписки с друзьями". Ф. М. Достоевский прочел это письмо на
вечере и потом, как сам он говорил, читал его в разных знакомых домах и давал
списывать с него копии {10}. Впоследствии это послужило одним из главных
мотивов к его обвинению и ссылке. Письмо это, которое в настоящее время едва
ли увлечет кого-нибудь своей односторонней парадоксальностью, произвело в то
время сильное впечатление. У многих из наших знакомых оно обращалось в
списках вместе с привезенной также из Москвы юмористической статьею А.
Герцена, в которой остроумно и зло сравнивались обе наши столицы {11}.