Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
сомневаюсь, что увидимся... А вы пишите, да, когда обживусь - книг присылайте, я напишу каких; ведь читать можно будет... А выйду из каторги - писать начну. В
эти месяцы я много пережил, в себе-то самом много пережил, а там впереди-то
что увижу и переживу, - будет о чем писать... <...>
Более получаса продолжалось наше свидание, но оно показалось нам
очень коротким, хотя мы много-много переговорили. Печально перезванивали
колокольчики на крепостных
время расстаться. В последний раз обнялись мы и пожали друг другу руки. Я не
предчувствовал тогда, что с Дуровым никогда уже более не встречусь, а Ф. М.
Достоевского увижу только через восемь лет. Мы поблагодарили М<айдел>я за
его снисхождение, а он сказал нам, что друзей наших повезут через час или даже
раньше. Их повели через двор с офицером и двумя конвойными солдатами.
Несколько времени мы помедлили в крепости, потом вышли и остановились у тех
ворот, откуда должны были выехать осужденные. Ночь была не холодная и
светлая. На крепостной колокольне куранты проиграли девять часов, когда
выехали двое ямских саней, и на каждых сидел арестант с жандармом.
– Прощайте!
– крикнули мы.
– До свидания! до свидания!
– отвечали нам.
III
Теперь приведу собственный рассказ Ф. М. Достоевского о его аресте. Он
написал его уже по возвращении из ссылки в альбоме моей дочери, в 1860 году.
Вот этот рассказ, слово в слово, в том виде, как написан:
"Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849
года) я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же
заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли
какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за
что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: "Вставайте!"
(Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами.
Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими
эполетами.
– Что случилось?
– спросил я, привставая с кровати.
– По повелению...
Смотрю: действительно, "по повелению". В дверях стоял солдат, тоже
голубой. У него-то и звякнула сабля...
"Эге? Да это вот что!" - подумал я.
– Позвольте же мне...
– начал было я.
127
– Ничего, ничего! одевайтесь. Мы подождем-с, - прибавил подполковник
еще более симпатическим голосом.
Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться; немного
нашли, но всё перерыли. Бумаги
Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: он полез в печку и
пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его
приглашению, стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал
на стул, а потом со стулом на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на
печи ничего не было.
На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно
разглядывал его и наконец кивнул подполковнику.
– Уж не фальшивый ли?
– спросил я.
– Гм... Это, однако же, надо исследовать...
– бормотал пристав и кончил
тем, что присоединил и его к делу.
Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и
очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью,
приличною событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда
стояла карета; в карету сел солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на
Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада.
Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были
заспанные и молчаливые. Какой-то господин статский, но в большом чине, принимал... беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
– сказал мне кто-то на ухо.
23-го апреля был действительно Юрьев день.
Мы мало-помалу окружили статского господина со списком в руках. В
списке перед именем г. Антонелли написано было карандашом: "агент по
найденному делу".
– Так это Антонелли!
– подумали мы.
Нас разместили по разным углам в ожидании окончательного решения,
куда кого девать. В так называемой белой зале нас собралось человек
семнадцать...
Вошел Леонтий Васильевич... (Дубельт).
Но здесь я прерываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уверяю, что
Леонтий Васильевич был преприятный человек.
Ф. Достоевский
24-го мая, 1860 года"
IV
<...> Как мучительна была <...> одна мысль о том, что придется надолго
оставить литературные занятия, видно из письма Достоевского к брату из
128
Петропавловской крепости, писанного 22 декабря, по возвращении с эшафота.
Говоря о предстоящей каторге, он пишет:" "Лучше пятнадцать лет в каземате с
пером в руке", и при этом прибавляет: "Та голова, которая создавала, жила