Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
высшею жизнию искусства, которая свыклась с возвышенными потребностями
духа, та голова уже срезана с плеч моих".
Дуров не выдержал тяжести арестантской жизни.
Ф. М. Достоевский, благодаря своей энергии и никогда не покидавшей его
вере в лучшую судьбу, счастливее перенес тяжкое испытание каторжной жизни, хотя она отразилась и на его здоровье. Если до ссылки у него были, как говорят, припадки падучей болезни, то, без сомнения, слабые и редкие. По крайней мере, до возвращения
Петербург, болезнь его не была уже тайною ни для кого из близких к нему людей.
Он говорил однажды, что здоровье Дурова особенно пошатнулось с тех пор, когда
осенью посылали их разбирать на реке старую барку, причем иные арестанты
стояли по колена в воде. Может быть, это подействовало и на его здоровье и
ускорило развитие болезни до той степени, в какой она обнаружилась
впоследствии.
В первое время после помилования Достоевскому разрешено было жить
только в провинции, и он поселился в Твери, чтобы быть ближе к родным, из
которых одни жили в Петербурге, а другие в Москве. Брат получил от него
письмо и тотчас же поехал повидаться с ним. В это время Федор Михайлович был
уже человеком семейным: он женился в Сибири, на вдове Марье Дмитриевне
Исаевой, которая умерла от чахотки, если не ошибаюсь, в 1863 году. Детей от
этого брака у него не было, но на его попечении остался пасынок. В Твери
Достоевский прожил несколько месяцев. Он готовился возобновить свою
литературную деятельность, прерванную каторгой, и много читал. Мы посылали
ему журналы и книги. Между прочим, по просьбе его, я отправил к нему
"Псалтырь" на славянском языке, "Коран" во французском переводе
Казимирского и "Les romans de Voltaire" {Романы Вольтера (франц.).}. Он
говорил потом, что задумывал какое-то философское сочинение, но после
внимательного обсуждения отказался от этой мысли.
В это время у М. М. Достоевского была собственная табачная фабрика, и
дело шло не дурно: его папиросы с сюрпризами расходились по всей России. Но
занятия по фабрике не отвлекали его, однако же, от литературы. Между прочим, по моей просьбе, он перевел роман Виктора Гюго "Le dernier jour d'un condamne"
{"Последний день приговоренного к смерти" (франц.).} для журнала "Светоч", который я тогда редактировал вместе с издателем, Д. И. Калиновским. Однажды
Михаил Михайлович пришел ко мне утром с радостной вестью, что брату его
разрешено жить в Петербурге и он должен приехать в тот же день. Мы поспешили
в вокзал Николаевской железной дороги, и там наконец я обнял нашего
изгнанника после десятилетней почти разлуки. Вечер
Михайлович, как мне показалось, не изменился физически: он даже как будто
смотрел бодрее прежнего и не утратил нисколько своей обычной энергии. Не
помню, кто из общих знакомых был на этом вечере, но у меня осталось в памяти, 129
что при этом первом свидании мы обменивались только новостями и
впечатлениями, вспоминали старые годы и наших общих друзей. После того
видались мы почти каждую неделю. Беседы наши в новом небольшом кружке
приятелей во многом уже не походили на те, какие бывали в дуровском обществе.
И могло ли быть иначе? Западная Европа и Россия в эти десять лет как будто
поменялись ролями: там разлетелись в прах увлекавшие нас прежде гуманные
утопии, и реакция во всем торжествовала, а здесь начинало осуществляться
многое, о чем мы мечтали, и готовились реформы, обновлявшие русскую жизнь и
порождавшие новые надежды. Понятно, что в беседах наших не было уже
прежнего пессимизма.
Мало-помалу Федор Михайлович начал рассказывать подробности о своей
жизни в Сибири и нравах тех отверженцев, с которыми пришлось ему прожить
четыре года в каторжном остроге. Большая часть этих рассказов вошла потом в
его "Записки из Мертвого дома". Сочинение это выходило при обстоятельствах
довольно благоприятных: в цензуре веял уже в то время дух терпимости, и в
литературе появились произведения, какие недавно еще были немыслимы в
печати. Хотя новость книги, посвященной исключительно быту каторжных,, мрачная канва всех этих рассказов о страшных злодеях и наконец то, что сам
автор был только что возвращенный политический преступник, смущали
несколько цензуру; но это, однако ж, не заставило Достоевского уклониться в
чем-нибудь от правды. И "Записки из Мертвого дома" производили потрясающее
впечатление: в авторе их видели как бы нового Данта, который спускался в ад тем
более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности
{13}. По условиям тогдашней цензуры, Федор Михайлович принужден только
был, выбросить из своего сочинения эпизод о ссыльных поляках и политических
арестантах. Он передавал нам по этому предмету немало интересных
подробностей. Кроме того, я помню еще один рассказ его, который тоже не вошел
в "Записки", вероятно, по тем же цензурным соображениям, так как затрогивал
щекотливый в то время вопрос о злоупотреблениях крепостного права. Как теперь
помню, что однажды на вечере у брата, вспоминая свою острожную жизнь,