Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
поспешил видеть сына и повидаться со мною. Понятно, с какой радостью
обнялись мы после двухмесячной разлуки. Вечером пошли мы на острова, и он
рассказал мне подробности о своем аресте и содержании в каземате, о допросах в
следственной комиссии и данных им показаниях. Он сообщил мне и то, что
именно из данных ему вопросных пунктов относилось к Федору Михайловичу.
Мы заключили, что хотя он обвиняется только в либеральных разговорах,
порицании некоторых высокопоставленных лиц
сочинений и рокового письма Белинского, но если делу захотят придать серьезное
значение, что по тогдашнему времени было очень вероятно, то развязка Может
быть печальная. Правда, несколько человек из арестованных в апреле постепенно
были освобождены, зато о других ходили неутешительные слухи. Говорили, что
многим не миновать ссылки.
Лето тянулось печально. Одни из близких моих знакомых были в
крепости, другие жили на дачах, кто в Парголове, кто в Царском Селе. Я изредка
видался с И. И. Введенским и каждую неделю с М. М. Достоевским. В конце
августа -переехал я опять в город, и мы стали бывать друг у друга еще чаще.
Известия о наших друзьях были очень неопределенные: мы знали только, что они
здоровы, но едва ли кто-нибудь из них выйдет на свободу. Следственная
комиссия закончила свои заседания, и надобно было ожидать окончательного
решения дела. Но до этого было, однако, еще далеко. Прошла осень, потянулась
зима, и только перед святками решена была участь осужденных. К крайнему
удивлению и ужасу нашему, все приговорены были к смертной казни
расстрелянием. Но, как известно, приговор этот не был приведен в исполнение. В
125
день казни на Семеновском плацу, на самом эшафоте, куда введены были все
приговоренные, прочитали им новое решение, по которому им дарована жизнь, с
заменою смертной казни другими наказаниями. По этому приговору Ф. М.
Достоевскому назначалась ссылка в каторжные работы на четыре года, с
зачислением его, по окончании этого срока, рядовым в один из сибирских
линейных батальонов. Все это случилось так быстро и неожиданно, что ни я, ни
брат его не были на Семеновском плацу и узнали о судьбе наших друзей, когда
все уже было кончено и их снова перевезли в Петропавловскую крепость, кроме
М. В. Петрашевского, который прямо с эшафота отправлен был в Сибирь.
Осужденных отвозили из крепости в ссылку партиями по два и по три
человека. Если не ошибаюсь, на третий день после экзекуции на Семеновской
площади М. М. Достоевский приехал ко мне и сказал, что брата его отправляют в
тот же вечер и он едет проститься с ним. Мне тоже хотелось попрощаться с тем, кого долго, а может быть и никогда, не придется видеть. Мы поехали в крепость, прямо к известному уже нам плац-майору М<айдел>ю, через которого
получить разрешение на свидание. Это был человек в высокой степени
доброжелательный. Он подтвердил, что действительно в этот вечер отправляют в
Омск Достоевского и Дурова, но видеться с уезжающими, кроме близких
родственников, нельзя без разрешения коменданта. Это сначала меня очень
огорчило, но, зная доброе сердце и снисходительность генерала Набокова, я
решился обратиться к нему лично за позволением проститься с друзьями. И я не
ошибся в своей надежде: комендант разрешил и мне видеться с Ф. М.
Достоевским и Дуровым.
Нас провели в какую-то большую комнату, в нижнем этаже
комендантского дома. Давно уже был вечер, и она освещалась одною лампою. Мы
ждали довольно долго, так что крепостные куранты раза два успели проиграть
четверть на своих разнотонных колокольчиках. Но вот дверь отворилась, за нею
брякнули приклады ружей, и в сопровождении офицера вошли Ф. М. Достоевский
и С. Ф. Дуров. Горячо пожали мы друг другу руки. Несмотря на восьмимесячное
заключение в казематах, они почти не переменились: то же серьезное спокойствие
на лице одного, та же приветливая улыбка у другого. Оба уже одеты были в
дорожное арестантское платье - в полушубках и валенках. Крепостной офицер
скромно поместился на стуле, недалеко от входа, и нисколько не стеснял нас.
Федор Михайлович прежде всего высказал свою радость брату, что он не
пострадал вместе с другими, и с теплой заботливостью расспрашивал его о
семействе, о детях, входил в самые мелкие подробности о их здоровье и занятиях.
Во время нашего свидания он обращался к этому несколько раз. На вопросы о
том, каково было содержание в крепости, Достоевский и Дуров с особенной
теплотою отозвались о коменданте, который постоянно заботился о них и
облегчал, чем только мог, их положение. Ни малейшей жалобы не высказали ни
тот, ни другой на строгость суда или суровость приговора. Перспектива
каторжной жизни не страшила их, и, конечно, в это время они не
предчувствовали, как она отзовется на их здоровье. <...>
Смотря на прощанье братьев Достоевских, всякий заметил бы, что из них
страдает более тот, который остается на свободе в Петербурге, а не тот, кому
126
сейчас предстоит ехать в Сибирь на каторгу. В глазах старшего брата стояли
слезы, губы его дрожали, а Федор Михайлович был спокоен и утешал его.
– Перестань же, брат, - говорил он, - ты знаешь меня, - не в гроб же я уйду, не в могилу провожаешь, - и в каторге не звери, а люди, может, еще и лучше меня, может достойнее меня... Да мы еще увидимся, я надеюсь на это, - я даже не