Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
был способен к покою, и голова постоянно работала. То он ждет смерти, быстрой
и близкой, делает распоряжения, беспокоится о судьбе семьи, то живет, мыслит, мечтает о будущих работах, говорит о том, как вырастут дети, как он их
воспитает, какая светлая будущность ждет это поколение, к которому они
принадлежат, как много может сделать оно при свободе жизни, и как будет
счастливо, и как много несчастных обратит к счастью и довольству...
Настал третий день.
хотел надеть себе носки. Никакие увещания и напоминания о спокойствии не
подействовали. Он сел на постели и стал обуваться. Это мелочь, но в подобных
болезнях все зависит от самых ничтожных мелочей. Усилие, которое он сделал, вызвало новое кровотечение, которое повторялось несколько раз. Он стал
тревожнее и тревожнее. К вечеру ему стало хуже. В семь часов началось обильное
кровотечение, он впал в беспамятство, и полтора часа спустя его не стало.
Я смотрел в драме Гюго г-жу Стрепетову, в роли венецианской актрисы,
которая умирает от руки возлюбленного, которому она самоотверженно
приготовила счастье с своей соперницей {2}. Смерть предстала в реальном образе
– так умирают не на сцене, а в жизни. Потрясенный этою игрою, я приезжаю
домой, и в передней меня встречают известием, что Достоевский умер. Я
бросился к нему. Это было за полночь. Никому, конечно, нет дела до того, что я
чувствовал, но иногда невозможно устранить себя, чтоб передать верно то
впечатление, которое испытывали многие. Знаешь, что едешь на беду, знаешь, что
она существует, чувствуешь ее и видишь, но остается какое-то сомнение, какая-то
надежда, смутная, странная, тревожная, невероятная. А может быть, он и не умер, может, меня обманули - надо увериться, убедиться, своими глазами увидеть. Это
не любопытство, а именно присущий нам инстинкт жизни и ненависть к смерти.
Хочется отдалить на час, на четверть часа полную уверенность в смерти близкого
человека. Способностями в это время не владеешь, и в голове какая-то
безобразная путаница мыслей.
Я взбежал на лестницу, на которой стояли три-четыре фигуры, в
некотором расстоянии одна от другой. Зачем они тут? Мне показалось, что они
хотели мне что-то сказать. У самой двери еще фигура, высокая, рыжая, в длинной
чуйке. Когда я взялся за звонок, она вдруг взмолилась: "Порекомендуйте меня.
Там есть гробовщики, но они не настоящие".
– И фигура проскользнула за мной в
280
переднюю. "Ступай, ступай!" - "Пожалуйста, скажите!" - "Сказано, скажу.
Ступай". Этими фразами обменялись гробовщик и человек, отворивший мне
дверь. Когда умрешь, вот это самое
в двери, подумалось мне невольно и в то же время стало несомненным, что смерть
действительно вступила в этот дом. Я вошел в темную гостиную, взглянул в слабо
освещенный кабинет...
Длинный стол, накрытый белым, стоял наискосок от угла. Влево от него, к
противоположной стене, на полу лежала солома и четыре человека, стоя на
коленях, вокруг чего-то усердно возились. Слышалось точно трение, точно
всплески воды. Что-то белое лежало на полу и ворочалось или его ворочали. Что-
то привстало, точно человек. Да, это человек. На него надевали рубашку,
вытягивали руки. Голова совсем повисла. Это он, Федор Михайлович, его голова.
Да он жив? Но что это с ним делали? Зачем он на этой соломе? В каторге он так
леживал, на такой же соломе, и считал мягкой подобную постель. Я решительно
не понимал. Все это точно мелькало передо мной, но я глаз не мог оторвать от
этой странной группы, где люди ужасно быстро возились, точно воры, укладывая
награбленное. Вдруг рыдания сзади меня раздались. Я оглянулся: рыдала жена
Достоевского, и я сам зарыдал... Труп подняли с соломы те же самые четыре
человека; голова у него отвисла навзничь; жена это увидала, вдруг смолкла и
бросилась ее поддерживать. Тело поднесли к столу и положили. Это оболочка
человека - самого человека уже не было...
Сохрани вас боже видеть такую ужасную картину, какую я видел. Ни
красок, ни слов нет, чтоб ее рассказать. Реализм должен остановиться в своих
стремлениях к правде на известных гранях, чтоб не вызывать в душе ужаса,
проклятий и отчаяния...
Надо говорить о душе человека, а не об его оболочке...
Вот он живой. Он стоял у шкафа с книгами и говорил:
– А у вас много старых книг. Есть ли у вас одна - я ее искал - "Постоялый
двор". Это хороший роман.
Мы с ним сели и стали говорить. Это было дней за десять до его смерти.
Он приступал к печатанию своего "Дневника". Срочная работа его волновала. Он
говорил, что одна мысль о том, что к известному числу надо написать два листа -
подрезывает ему крылья. Он не отдохнул еще после "Братьев Карамазовых",
– которые страшно его утомили, и он рассчитывал на лето. Эмс обыкновенно
поддерживал его силы, но прошлый год он не поехал из-за празднования
Пушкина.
На столе у меня лежали "Четыре очерка" Гончарова, где есть статья о
"Горе от ума" {3}. Я сказал, что настоящие критики художественных