Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
произведений - сами писатели-художники, что у них иногда являются
необыкновенно счастливые мысли.
Достоевский стал говорить, что ему хотелось бы в "Дневнике" сказать о
Чацком, еще о Пушкине, о Гоголе и начать свои литературные воспоминания.
Чацкий ему был не симпатичен. Он слишком высокомерен, слишком эгоист. У
него доброты совсем нет. У Репетилова больше сердца. Вспомните первое
явление Чацкого. Пропадал столько времени и претендует, что девушка перестала
281
его
и взбешен, что Софья не в восторге от свидания с ним. И далее. Дал понюхать
уксусу Софье, когда она упала в обморок, повеял платком в лицо и говорит: "Я
вас воскресил". И это ведь серьезно он говорит, с жестким упреком в
неблагодарности. На Софью у нас слишком строго смотрят, а на Чацкого
слишком снисходительно: очень он подкупает нас своими монологами {4}.
Кстати я спросил у него, отчего он никогда не писал драмы, тогда как в романах
его так много чудесных монологов, которые могли бы производить потрясающее
впечатление.
– У меня какой-то предрассудок насчет драмы. Белинский говорил, что
драматург настоящий должен начинать писать с двадцати лет. У меня это и засело
в голове. Я все не осмеливался. Впрочем, нынешним летом я надумывал один
эпизод из "Карамазовых" обратить в драму.
Он назвал какой-то эпизод и стал развивать драматическую ситуацию.
Он много говорил в этот вечер, шутил насчет того, что хочет выступить в
"Дневнике" с финансовой статьей, и в особенности распространился о своем
любимом предмете- о Земском соборе, об отношениях царя к народу, как отца к
детям. Достоевский обладал особенным свойством убеждать, когда дело касалось
какого-нибудь излюбленного им предмета: что-то ласкающее, просящееся в душу, отворявшее ее всю звучало в его речах. Так он говорил и в этот раз. У нас, по его
мнению, возможна полная свобода, такая свобода, какой нигде нет, и все это без
всяких революций, ограничений, договоров. Полная свобода совести, печати, сходок, и он прибавлял:
– Полная. Суд для печати - разве это свобода печати? Это все-таки ее
принижение. Она и с судом пойдет односторонне, криво. Пусть говорят, всё что
хотят. Нам свободы необходимо больше, чем всем другим народам, потому что у
нас работы больше, нам нужна полная искренность, чтоб ничего не оставалось
невысказанным.
Конституцию он называл "господчиной" и уверял, что так именно
называют ее мужики в разных местах России, где ему случилось с ними говорить.
Еще на Пушкинском празднике он продиктовал мне небольшое стихотворение об
этой "господчине",
всего надо спросить один народ, не все сословия разом, не представителей от всех
сословий, а именно одних крестьян. Когда я ему возразил, что мужики ничего не
скажут, что они и формулировать не сумеют своих желаний, он горячо стал
говорить, что я ошибаюсь. Во-первых, и мужики многое могут сказать, а во-
вторых, мужики, наверное, в большинстве случаев пошлют от себя на это
совещание образованных людей. Когда образованные люди станут говорить не за
себя, не о своих интересах, а о крестьянском житье-бытье, о потребностях народа
– они, правда, будут ограничены, но в этой ограниченности они могут создать
широкую программу коренного избавления народа от бедности и невежества.
Эту программу, эти мнения и средства, ими предложенные, уж нельзя
будет устранить и на общем совещании. Иначе же народные интересы задушатся
282
интересами и защитою интересов других сословий, и народ останется ни при чем.
С него станут тащить еще больше в пользу всяких свобод образованных и
богатых людей, и он останется по-прежнему обделенным. Как я прочел, он тему
эту развивает в своем посмертном "Дневнике" {6}, по необходимости
односторонне, конечно, далеко не высказывая и того, что он мне говорил.
Политические идеалы Достоевского, мимоходом сказать, были широки, и он не
изменил им со дней своей юности. До этих идеалов очень далеко гг. либералам, которые так безжалостно, а иногда и мерзко его преследовали, называя даже
"врагом общественного развития". Кто говорил с Достоевским искренне, тот это
знает, знают и те, кто вчитывался в его сочинения, кто понимал его типы, над
которыми, точно проклятие какое, тяготела мрачная судьба, какая-то серная, удушающая, коверкающая, почти до безумия доводящая атмосфера, кто понимал, что надо всеми этими несчастными звучит сострадательное, теплое, призывающее
к миру и любви слово писателя, психолога и мыслителя. Не деревянными
фразами, бездушными и ординарными, не звонкой строкой передовой статьи
изображал он эту атмосферу, коверкающую людей, а страницами, полными огня, чувства, глубокого проникновения в сердце человека, словами проповеди,
рвавшей душу и сжигавшей ее. Чувствовался искренний, горячий друг людей
неудовлетворенных, людей, стремящихся вдаль, ищущих истины. В мраке живут
его люди, живут в непроглядной ночи, но они бьются к свету и правде всяческими