Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть 2

Земянский Анджей

Я понимал, почему Яцек волочится ночами со старшими дружками. Я просто был переполнен этим пониманием. У этого пацана судьба шла как по рельсам.

Как-то ночью я подождал возле дома, в котором он жил. Дождался только в начале двенадцатого. И взял на себя работу, которую пан Анджей никак выполнить не мог. На эту одну-единственную ночь я заменил Яцеку отца. Я разобрал паршивца на куски – еще раньше я обдумал мельчайшие подробности демонтажа, так что глаза выколупал еще пе­ред тем как переломать обе руки. Потом поломал ноги, чтобы не удирал и весьма стара­тельно обработал колени, потому что у меня мурашки по

коже ползали при мысли о том, что он бы мог еще в своей жизни ковылять. Вопли и рыдания были такие, что вечно без­различный дом ожил. Я терпеливо подождал, пока где-то далеко не завыла сирена скорой помощи, ехавшей в сопровождении полиции. Только лишь тогда, в самом центре громад­ного круга зевак, шикарно невидимый, я отпихнул в сторону Нюньку, маму Яцека, и ос­колком стекла отрубил говнюку его перец. Если бы я это сделал раньше, пацан мог бы и кровью изойти. А я не хотел его убивать. Ведь сам он меня не убил. Так, немножко ногами пинал, а потом жену держал; а убили нас его дружки.

Мне просто хотелось, чтобы Яцек как-то поправился. Я верил, что он поправится; я дал ему шанс и вернул в общество. У меня была какая-то странная уверенность, что сам он уже никого и никогда пнуть не сможет. И станет Яцек порядочным человеком.

Какой-нибудь тип с женой вернутся вечером домой. Он не будет нулем, и она им тоже не станет. Поссорятся о чем-нибудь и помирятся. Она возьмет книжку в ванну, а он помоет ей спину. В таком мире, где люди вечерами просто возвращаются домой.

Я подумал, что ради такого видения стоило бы вернуть обществу всех Яцеков в го­роде. Ведь так, по честному – почему бы людям вечером нельзя было бы вернуться до­мой?

* * * - Ну что, все уже? – спросил ангел-переговорщик. – Мучаешься, мужик в этой подво­ротне. Выйди и поговори со мной.

– Оставь меня в покое, - ответил я. – У меня тут чертовски красивая мечта.

– Ты мертв, и она тоже мертва, - сказал он грубо, но я услыхал, что никакого удов­летворения он от этого не получает – так, просто запланировал шоковую терапию. – Вы­лезай уже из этого чертового места, ну!

– У меня чертовски красивая мечта, - повторил я.

– Знаю. Ты мечтаешь про то, как убить всех проигравших пацанов.

– Я их не убиваю, но возвращаю обществу. Я тут обдумал шикарную превентивно-воспитательную систему. Конспект дать?

– Вылезай из подворотни.

Я наклонился и в последний раз попытался поднять смятый листик.

– Брось ты эту бумажку.

– Это не бумажка.

– А что же еще?

– Это… это выпало из ее сумочки, когда ее убивали. Это моей жены, а не просто какая-то бумажка.

Ангел молчал.

Я поднялся и вышел из подворотни на улицу.

– Ты хотел говорить. Ну что же, давай говорить.

Мы медленно шли вдоль обшарпанных домов. Он все никак не мог начать. Я не подгонял, времени у меня было навалом. Мне просто приятно было идти вот так.

– Ты не можешь сидеть в той подворотне.

– Почему не могу?

– Ну, просто не можешь. Тебе уже пора, старик. Поверь мне, уже и вправду пора.

– Почему?

– Потому что у всего имеется свое начало и свой конец. И не спрашивай без конца "почему".

– Но… почему, собственно? – спросил я без какой-либо задней мысли. – Почему бы мне и не спросить?

– Потому что ответа и так не будет. Что ты

хочешь здесь открыть? Тебе любо­пытно, почему мир жестокий? Тебе хотелось знать, зачем все это и к чему идет? Ищешь цель и смысл жизни? – подкалывал он, никогда в своей жизни не слышал я, чтобы кто-ни­будь подкалывал так печально. Что ни говори, этот ангел вовсе не был плохим человеком. И все равно, как он одевается.

– Оставь это, - сказал он. – Или ты мазохист? Зачем ты сидишь в этой подворотне? Заверши то, что должно было закончиться уже давно.

– Как давно?

– Очень давно. Здесь время в часах не считается; в этой подворотне ты просидел больше, чем прожил.

– Тридцать лет?

– Здесь время в часах не считается, - повторил он. – Но тебе нужно какое-то срав­нение, тебе это важно?

– Да. Прошло тридцать лет?

– Больше. Значительно больше.

– Я остаюсь. Никуда отсюда я не пойду. Буду словно чертовы угрызения совести. Оккупационная забастовка. "Солидарность". Лех Валенса и пенополистирол, врубаешься? Я разрушу всю эту вражескую систему. "Дал пример нам Бонапарте, как бить в бара­баны…"

– "Как не слушать маму". Слушай, хватит из себя идиота строить. И перестань пиз­деть, что станешь разрушать, какую еще систему?

– Не знаю. Что у вас тут имеется.

– Да что ты, псякрев, и вправду опупел? – Боже, наконец-то я его достал. – На вот, парень, стукни себе по башке! Потому что битой тебя мало приласкали. Оскорбился, по­нимаешь, коньки отбросил и обиделся! Никто больше не умирал, он один! Думал, что бу­дешь там жить вечно? Вечно, это ты можешь лишь теперь, достаточно, если пойдешь со мной. Хотя, ладно, сиди тут, по сути, устроить можно. И не такие вещи уже устраивали. Уважаемый желает, чтобы специально для него создали чистилище? – ангел развел ру­ками. – А почему бы и нет? Все в порядке, мужик, ты остаешься.

Он похлопал меня по спине и пошел. Честное слово, с характером тип.

А мне было и неприятно, и кисло.

* * * Во всей Лодзи был один только я. Время остановилось на одиннадцати вечера. На улицах стояли какие-то машины, но пустые, как будто хозяева из них испарились. Пустой трамвай с табличкой "В депо". Пустые такси на стоянках; пустые ночные магазины – без пьяниц и продавщиц; пустые ночные клубы – без посетителей и без персонала. Пустые больницы, пустые квартиры, даже вытрезвитель, и тот пустой. Весь город для меня, для одного меня.

Меня манили пустые церкви.

Когда я был маленьким, то посещал уроки закона божьего. Потом Господь Бог как-то выветрился из моей головы. Мне хотелось видеть в нем могучую, великолепную силу; или же существо, какое-то невообразимое создание, бесконечную тайну – а вместо этого в храмах мне предлагали странный и совершенно не смешной цирк. Смесь ярмарки с балом-маскарадом. Неужто Бог должен был быть соразмерен этому балагану? Катастрофа! Ведь там были вонючие дымы, пускаемые странно одетыми типами, совершенно неправдопо­добные хоральные вопли, издаваемые людьми, у которых не было ни голоса, ни слуха… китч, дешевка… а, все. Одного только Бога я не мог там найти. Не было Его в той толпе, затверженно бубнящей избитые формулы, не было Его в жестяной коробке табернакулума – честное слово, что не сидел Он и в кубке, накрытом блестящей крышкой. Вот была бы потеха, если бы он там сидел.