Фасолевый лес

Кингсолвер Барбара

В июне из Монтаны пришла посылка, усеянная пестрыми марками и фиолетовыми почтовыми штемпелями. В посылке лежали, кроме всего прочего, детские ковбойские сапожки (впрочем, пока еще сильно великоватые для Дуайна Рея) и прекрасный ремень из телячьей кожи для Лу Энн – с тиснеными желудями, дубовыми листьями и ее именем. Там же лежала украшенная индейским бисером красно-черная заколка, которая, конечно, Лу Энн на этом жизненном этапе ее волос пригодиться не могла.

Анхель передумал насчет развода. Он скучал по ней и предлагал

приехать к нему в Монтану и жить с ним в так называемой «юрте». Если для нее это неприемлемый вариант, то он сам готов был вернуться к ней в Тусон.

– Что за юрта такая? – спросила Лу Энн. – Мне какая-то норка представляется.

– Без понятия, – отозвалась я. – Посмотри в словаре.

Что она и сделала.

– Круглая палатка купольного типа, сооружаемая из шкур, натянутых на деревянный решетчатый каркас, – медленно прочитала Лу Энн без кентуккийского акцента, произнося все безударные гласные так, как если бы на них падало ударение. – Используется для жилья кочевниками Центральной и Средней Азии, а также Южной Сибири.

Как говорится в газетах, без комментариев.

– И что ты думаешь, Тэйлор? Там будет пол? А штукатурка на стенах будет? А вдруг туда полезут насекомые, всякие жучки-паучки?

Мне почему-то подумалось про «генерал ест огромную грязную репу, атакуя фазанов и юрты».

– Больше всего меня поразило, что он меня зовет, – сказала она. – Что скучает и хочет, чтобы я приехала.

Лу Энн все думала и думала, покручивая на пальце обручальное кольцо. Она сняла его было, когда пошла работать, но теперь вновь надела, наверное, из подсознательного чувства вины – словно Анхель вместе с сапожками и ремнем упаковал в коробку невидимого шпиона.

– Но у меня теперь есть обязанности, – возразила она, видимо, сама себе, поскольку я не высказывала никаких идей – ни против ее возможного отъезда, ни за него. – Я нужна на фабрике.

И это была правда. Не прошло и трех недель с тех пор, как Лу Энн начала работать, как ее сделали мастером смены. Так быстро у них еще никого не повышали. Правда, Лу Энн все равно отказывалась видеть в этом доказательство своих достоинств.

– Просто у них не было под рукой никого другого, – говорила она. – Там почти всем лет по пятнадцать, если не меньше. А иногда нам присылают дебилов по той программе, не помню, как называется. Что-то про беспомощных.

– Называется она «Помоги себе сам», ты это знаешь, и они не дебилы, а люди с ограниченными возможностями.

– Точно, я это и имела в виду.

– А как тогда насчет той женщины, которая выращивает пекинесов и ездит на спортивном «транс эме» нежно-голубого цвета? Ты мне рассказывала про нее. Как ее там? Она еще дала тебе наклейки на бампер «Я люблю своего кота». А тот парень, который строит дирижабль у себя на заднем дворе? Им что, тоже по пятнадцать?

– Нет, – отозвалась Лу Энн, задумчиво глядя в окно и то открывая, то закрывая словарь.

– А сколько лет Салу Монелли?

Лу Энн закатила глаза. Сал Монелли! Имя этого несчастного ввергало Лу Энн в такую панику, что

она запретила ему трогать любой образчик продукции, если он не был упакован и запечатан. Вся жизнь Лу Энн была омрачена страхом перед сальмонеллой, и однажды, в запальчивости, она даже взялась утверждать, что единственный безопасный способ есть картофельный салат – это залезть головой в холодильник и есть его прямо там.

Но теперь ее занимало не это.

– Он правда хочет, чтобы я приехала, – продолжала она повторять, и, хотя она уверяла меня, что прямо сейчас решать ничего не станет, я кожей чувствовала, что рано или поздно она уедет. Я слишком хорошо успела ее узнать.

Похоже, мир расползался по швам. Мэтти гораздо чаще бывала в отъезде и «смотрела птичек», чем оставалась дома. Терри, рыжеволосый врач, переехал на север, в резервацию индейцев Навахо (работать, а не потому, что у него там был «подушный надел»). Отец Уильям явно страдал от того, что люди в Питтмэне называют «расстроенными нервами».

Когда мне в последний раз удалось по-настоящему поговорить с Мэтти, она сообщила, что в воздухе пахнет бедой. Эстевана и Эсперансу нужно срочно перевезти в более безопасное место подальше от границы. Причем вариантов было немного – Орегон и Оклахома. Плоская, унылая Оклахома.

– А что случится, если они останутся здесь? – спросила я.

– Миграционные службы шумят. Могут заявиться, арестовать наших гостей и тут же депортировать. Даже минуты не дадут, чтобы посидеть и подумать.

– Куда придут? Сюда? – не поняла я. – В твой дом?

Мэтти утвердительно кивнула и сказала, что я, вероятно, догадываюсь, чего тогда будут стоить жизнь Эстевана и Эсперансы. Медного гроша не будет стоить.

– Но это неправильно! – возмутилась я. – Как они могут высылать из страны человека, зная, что дома его убьют? Должны быть какие-то другие способы.

– Единственный законный способ человеку из Гватемалы остаться здесь – это доказать в суде, что он был там в смертельной опасности.

– Но ведь они и были, Мэтти, и ты это знаешь. Ты знаешь, что с ними случилось. Что случилось с братом Эсперансы и с другими.

Я не упомянула их дочь, потому что не была уверена, знает ли о ней Мэтти. Но, наверное, должна была знать.

– Их собственных слов мало. Нужны улики. Фотографии, документы.

Мэтти подхватила покрышку, и мне показалось, что она сейчас швырнет ее через всю мастерскую, но она просто положила ее на стопку, стоящую рядом со мной.

– Когда люди бегут, спасая собственную жизнь, – сказала она, – они, как правило, не тащат с собой картотечные шкафы с уликами.

Мэтти нечасто бывала резкой, но уж если бывала, ее слова сочились сарказмом.

Мне не хотелось верить, что мир так несправедлив. Но, увы, доказательства были прямо у меня под носом. Будь правда змеей, она бы давным-давно меня укусила. А может, и сожрала бы целиком.

12. Назад, в страшную ночную тьму