Фасолевый лес

Кингсолвер Барбара

В три часа пополудни все цикады вдруг замолкли, наступила такая тишина, что стало больно ушам, и часам к четырем в этой тишине послышались отдаленные раскаты грома. Мэтти повесила на окне мастерской табличку «Закрыто» и сказала:

– Поедем со мной, я хочу, чтобы ты это понюхала.

Она позвала и Эсперансу, и, к моему удивлению, та согласилась. Я отправилась наверх, чтобы позвонить Эдне и миссис Парсонс и сказать им, что приду попозже, хотя могла бы обойтись и без телефона – просто крикнуть через парк. Эдна не возражала: у них все было отлично, с детьми никаких проблем. В самый последний момент к нам присоединился и Эстеван, у которого был выходной – его ресторан сняли для какого-то семейного торжества, и он оказался

не нужен.

Мы все забрались в машину Мэтти – Эсперанса устроилась на коленях мужа, а я – верхом на ручке переключения скоростей. Наша троица не представляла, куда и зачем повезет нас Мэтти, но атмосфера была пропитана ожиданием чего-то необычного. У меня было ощущение, словно я отправляюсь на свидание вслепую с судьбой, причем кто-то мне нашептал, что судьба выглядит как Кристофер Рив.

Мэтти рассказала нам, что для индейцев, которые жили в пустыне задолго до того, как на этом месте вырос Тусон, этот день был первым днем нового года.

– Что, двенадцатое июля? – спросила я, потому что был именно этот день, но Мэтти ответила, что дело не в дате. Новый год начинался с первым летним дождем, и все оживало: люди выходили в поле и что-то сажали, дети нагишом носились по теплым лужам, пока их матери стирали одежду, одеяла и все остальные пожитки, а потом они пили вино из опунции до тех пор, пока не падали со счастливыми улыбками на лицах. И даже животные и растения, казалось, праздновали конец периода засухи и начало новой жизни.

– Вот увидите, – сказала Мэтти, – с вами будет то же самое.

Она свернула на гравийную дорогу. Мы прогрохотали через выжженное добела лоно нескольких пересохших каменистых ручьев и наконец остановились на возвышении в миле от города. Выйдя из машины, вся наша компания двинулась на вершину холма, который венчала собой небольшая рощица мескитовых деревьев.

Перед нами, раскинувшись между двумя горными грядами, будто в колыбели, лежала вся Долина Тусона. Идущая от нашего холма под уклон к городу низина была похожа на ладонь, которую читает гадалка – со всеми линиями жизни и судьбы, прочерченными на ней высохшими руслами ручьев и речек.

С юга медленно приближались грозовые тучи. Они были похожи на гигантскую темно-синюю занавеску, которую задергивала рука Господа. За этой занавеской скрылись очертания гор на противоположной стороне долины, но когда нервные молнии устремлялись от туч к горным вершинам, в свете электрических разрядов были видны их мрачные силуэты. Сзади подул холодный ветер, и мескитовые деревья зябко задрожали.

Возбужденные птицы носились у самой земли и раскачивались на тонких стеблях растений.

Что не переставало меня удивлять в пустыне, так это обилие жизни. Как истинная деревенщина из холмистого Кентукки, я приехала в Аризону, ожидая увидеть здесь бескрайнее море песчаных дюн – то, что показывали в вестернах и мультике про Меткого МакГро. Но настоящая пустыня выглядела совсем иначе. Здесь росла трава, росли деревья и кусты – точно такие же, как и в других местах, хотя цветом они отличались, и у всего живого были шипы.

Мэтти говорила нам названия растений, но иностранные слова влетали мне в одно ухо и вылетали в другое, и я запомнила только несколько. Сагуаро – это деревья с колючими ветвями, такие же высокие, как обычные деревья, но тонкие и настолько похожие на людей, что, кажется, они подсматривают вам через плечо. В это время года они носят корону из ярко-красных фруктов, которые раскрываются, словно рты, обрамленные пухлыми губами. Окотильо – колючие палки, группами торчащие из земли, которые казались бы совершенно мертвыми, если бы на каждом стебле, наверху, не алели почки будущих цветов. Выглядели они как свечки, торчащие из самых недр ада.

Мэтти сказала: то, что кажется мертвым, на самом деле спит. Как только дожди напитают корни этих

растений, они сразу же выбросят листья и цветы, да так быстро, что за этим можно буквально наблюдать вживую.

По мере своего приближения туча распалась на множество фрагментов, исторгающих из себя длинные плети ливня, которые, не доходя до земли, вспенивались туманным плюмажем. Казалось, в городе вспыхнуло сразу пять-шесть десятков пожаров, только дым от них шел не вверх, а вниз. Если присмотреться, было видно, что в некоторых местах дождь даже не достает до земли, а просто растворяется в сухом воздухе, преодолев чуть больше половины пути с небес.

Лучи солнечного света пробивались к земле через прорехи в облаках – словно Святой Дух с обложки одного из журналов, оставшихся от покойного мужа Мэтти. Где-то совсем близко ударила молния, и от громового раската мы с Эсперансой дружно вздрогнули. Впрочем, не так уж и близко – милях в двух от нашего холма, как уверяла Мэтти. Она считала секунды, разделявшие вспышку молнии и удар грома. Пять секунд – миля, десять секунд – две.

Одна из дождевых плетей двигалась прямо на нас. Мы видели, как крупные капли ударяются оземь, и, когда ливень подошел совсем близко, ощущение было такое, словно кто-то мечет гальку в оконное стекло. Дождь налетел стремительно. Только что мы стояли сухие, а в следующий момент холодные капли уже ударили по нам; рубашки моментально прилипли к плечам, а дождь тотчас же отправился дальше. Мы скакали на месте, задыхаясь, потому что резкий холод выбил воздух из легких, а Мэтти считала вслух паузы между молнией и громом: пять, шесть, семь… ба-бах! Пять, шесть, семь… ба-бах! Эстеван закружился в танце с Эсперансой, потом со мной; в руках его появился носовой платок, и он принялся им размахивать в такт чудесному, страстному танцу, который мы исполняли под музыку грома. Я вспомнила, как мы с ним, почти совершенно обнаженные, бросились вместе в ледяную воду текущей с гор реки. Как давно это было, какими невинными были наши отношения, а теперь я была в него безумно влюблена, и не я одна. Я смеялась и не могла остановиться. Никогда еще не чувствовала себя такой счастливой.

И вот тут мы уловили запах дождя. Он был таким сильным, что казался чем-то большим, чем просто запах. Вытянув руки ладонями вниз, мы почти ощутили, как он поднимается от земли. Даже не знаю, можно ли человеческим языком описать его. Он не был кислым, но не был и сладким – совсем не похожим на аромат распускающегося цветка.

– Острый, – так описал его Эстеван.

А я бы сказала – чистый. Больше всего он напоминал аромат чистого, выскобленного соснового пола.

Мэтти объяснила, что запах этот издает саркобатус, кустарник, выделяющий во время дождя особый химикат. Я спросила, не приходило ли кому-нибудь в голову продавать его в бутылках, настолько он был чудесный. Мэтти отрицательно покачала головой, но уверила нас, что, если быть внимательным, иногда этот запах можно ощутить даже в городе. И что по нему можно определить, идет ли дождь в какой-нибудь части Тусона.

Мне пришло в голову: может, и нет в нем ничего особенного, и запах просто кажется нам таким упоительным из-за того, что мы узнали, откуда он появляется??

К машине мы вернулись только после захода солнца. Облака порозовели, затем стали кроваво-красными, после чего сразу наступила темнота. К счастью, Мэтти, которая плохо видела в темноте, догадалась захватить фонарик. Ночь была полна разнообразных звуков: щебет мелких птиц, раскатистое уханье совы, а еще – нечто похожее на овечье блеянье, только в сотню раз громче. Сначала оно доносилось издалека, но ему тут же вторил кто-то прямо из-под наших ног, и мы синхронно подскакивали от неожиданности. Мэтти сказала, что это кричат лопатоногие жабы. Надо же, такой оглушительный звук, а издает его зверушка размером не больше четвертака. Впрочем, познакомившись с криком цикад, я уже ничему не удивлялась.