Фасолевый лес

Кингсолвер Барбара

Эдна вновь рассказала свою версию истории. Соцработница, чопорная пепельная блондинка, держала в руках две тряпичные куклы с нитяными волосами – мальчика и девочку с косичкой. Она спросила, кто тут мать. Я молча кивнула, чувствуя себя не матерью, а тупым бессловесным зверем, и она вывела меня в коридор.

– Вам не кажется, что ее нужно показать доктору? – спросила я.

– Конечно. Если мы обнаружим, что она стала жертвой насилия, нам придется с ней об этом поговорить.

– Она не станет говорить, – покачала я головой. – По крайней мере, сейчас. А

может, и никогда.

Женщина положила ладонь мне на руку.

– Дети восстанавливаются после таких случаев, – сказала она. – В конце концов она захочет рассказать, что с ней случилось.

– Нет, вы не понимаете. Она может вообще не заговорить. Никогда.

– Думаю, вы удивитесь, насколько стойкой может оказаться психика вашей дочери, – сказала соцработница. – Но очень важно позволить ей рассказать все, что она захочет. Иногда мы используем этих кукол. У них такая же анатомия, как у настоящего человека.

Она задрала кукольные одежки, чтобы я убедилась.

Я убедилась.

– У малышей обычно не хватает словарного запаса, чтобы говорить о таких вещах, поэтому мы просим их поиграть с этими куклами и показать, что произошло.

– Извините меня, – сказала я и ушла в ванную.

Но там оказалась миссис Парсонс с метлой.

– Птица в дом залетела, воробей, – повторила она. – Через трубу забрался.

Взяв у нее метлу, я согнала птицу с выступа над зеркальным шкафчиком. Она метнулась через дверной проем в кухню и, с пугающим хрустом ударившись об оконное стекло над мойкой, упала на столешницу.

– Умер! – воскликнула Вирджи, но это было не так. Воробей поднялся на лапки и проскакал в укрытие между кастрюлей и принадлежавшей Лу Энн книжкой рецептов, откуда принялся, моргая, нас рассматривать. Из гостиной слышались голоса полицейского и соцработницы. Они спрашивали про медкнижку; Лу Энн продиктовала имя доктора Пелиновского.

Протянув вперед руку и успокоительно воркуя, Вирджи осторожно двинулась в сторону птицы. Но та взмыла в воздух, не дожидаясь, пока ее захватят в плен. Я аккуратно помахала метлой, отгоняя ее от двери в гостиную, набитую полицейскими и куклами с человеческой анатомией, и воробей повернул по коридору в сторону заднего крыльца. Хорошо хоть Снежка поблизости не было.

– Откройте дверь, – приказала я Вирджи. – Она заперта. Поднимите задвижку. И держите ее открытой.

Я стала медленно приближаться к испуганной птице, отчаянно вцепившейся коготками в москитную сетку. Видно было даже через перья, как лихорадочно бьется ее крохотное сердце. Я слышала, что от страха у птиц может случиться сердечный приступ.

– Спокойно, – сказала я ей. – Спокойно. Мы тебя не тронем. Мы хотим тебя выпустить на свободу.

Воробей, спорхнув с сетки, метнулся было назад, в коридор, но потом развернулся и стрелой вылетел через дверь в страшную ночную тьму.

Подъехавший врач сообщил, что не обнаружил свидетельств сексуального насилия. Черепашка была в шоке, на правом плече остались синяки от пальцев, вот и все.

– Вот и все! – повторяла я

снова и снова. – Да ее так напугали, что она обратно в младенца превратилась, вот и все.

Черепашка действительно ни разу не заговорила с самого происшествия и вела себя совсем по-старому. Теперь, правда, я знала слово, чтобы описать это состояние – кататония.

– Она выправится, – каждый день говорила мне Лу Энн.

– С чего бы это? – возражала я. – А ты бы выправилась? Я целых восемь или девять месяцев пыталась убедить ее, что никто больше не посмеет причинить ей боль. И с чего ей теперь мне верить?

– Детям нельзя такого обещать. Единственное, что ты можешь, это изо всех сил о них заботиться. А все остальное – в руках Господа. Нам остается лишь надеяться на лучшее. Все наладится, Тэйлор. Уж как-нибудь мы прорвемся.

И это я слышала от Лу Энн, для которой все происходящее в жизни было чревато утоплениями, ослеплением, асфиксией, которая верила в ангелов в костюмах, предсказывающих ее сыну смерть в двухтысячном году! Которая однажды заявила мне:

– В мире так много микробов, что просто удивительно, как это мы умудрились выжить.

Мне не хотелось обсуждать это с ней. К тому же Лу Энн злилась на меня за то, что я с тех пор практически бросила Черепашку.

– Почему ты не подошла и не взяла ее на руки? Почему оставила ее наедине с полицией, а сама отправилась гонять эту глупую птицу, как будто это враг номер один?

– Так Черепашка была с Эдной, – сказала я.

– Это ерунда, и ты это знаешь. Ради тебя она бы отцепилась от Эдны. Бедная девочка искала тебя глазами, пытаясь понять, куда ты подевалась.

– Не знаю, зачем. Почему все вообще думают, что я могу ей чем-то помочь?

Меня мучила бессонница. Я рано уходила на работу и поздно возвращалась, хотя Мэтти и старалась побыстрее отправить меня домой. Лу Энн, рискуя своей новой должностью, взяла на фабрике недельный отпуск, чтобы побыть дома с Черепашкой. Они втроем – она, Эдна и Вирджи – подолгу сидели вместе с детьми на переднем крыльце нашего дома, пытаясь убедить всех нас, что ничьей вины в произошедшем не было.

Лу Энн периодически отлучалась и рыскала по району, словно детектив из телесериала.

– Мы поймаем этого урода, – говорила она и отправлялась в очередной рейд, стуча в двери домов, окна которых выходили в парк, и интересуясь у недоверчивых домохозяек и полуглухих пожилых дам, не видели ли они чего-нибудь или кого-нибудь подозрительного. По крайней мере дважды она звонила в полицию и просила их снять отпечатки с трости, которой Эдна отпугнула преступника – на случай если она вдруг попала ему по руке.

– Наверняка это какой-нибудь извращенец из тех, кто таскается в заведение рядом с мастерской Мэтти, – говорила Лу Энн, имея в виду, конечно, «Небесных кисок». – У них же там показывают ужасные фильмы, а в некоторых участвуют и дети. Маленькие девочки! Ты знала об этом? Мне один парень на работе рассказывал. Я думаю, на Черепашку напал тип, который смотрел эти фильмы. Кому еще в голову такое придет?