Фавориты Фортуны
Шрифт:
— Они станут учебниками для изучающих риторику и законы, — сказал Марк Туллий Цицерон, прося копии для себя. — Ты не должен был проиграть. Я очень рад, что вовремя вернулся из-за границы и услышал, как ты превзошел Гортензия и Гая Котту.
— Я тоже очень рад, Цицерон. Одно дело, когда тебя хвалит Цетег, и совсем другое — когда такой адвокат, как ты, просит копии моих речей, — сказал Цезарь.
Его действительно обрадовало, что Цицерон обратился к нему с подобной просьбой.
— Ты не можешь научить меня ничему новому в ораторском Искусстве, —
Они вместе шли к Форуму, Цицерон все продолжал говорить:
— Что поражает меня, так это как тебе удается управлять своим голосом! В обычном разговоре он низкий. Но когда ты обращаешься к толпе, голос твой становится высоким и звонким, он слышен в самых последних рядах. Кто научил тебя этому?
— Никто, — удивленно ответил Цезарь. — Я просто заметил, что людей с низкими голосами намного труднее услышать. А поскольку я хочу, чтобы меня слышали, я превратился в тенора.
— Аполлоний Малон — я учился с ним последние два года — говорит, что голос зависит от длины шеи человека. Чем длиннее шея, тем ниже голос. А у тебя шея худая, длинная! К счастью, — добавил он самодовольно, — моя шея правильной длины.
— Короткая, — сказал Цезарь.
— Средняя, — решительно поправил Цицерон.
— Ты неплохо выглядишь. Немного поправился, что тебе было необходимо.
— Я чувствую себя хорошо. И очень хочу вернуться к адвокатуре. Хотя, — задумчиво добавил Цицерон, — не думаю, что мы встретимся с тобой на одном слушании. Иные титаны не должны сталкиваться. Думаю, подобные Гортензию и Гаю Котте — тоже.
— Я ждал от них лучшего, — отозвался Цезарь. — Если бы жюри заранее, еще до слушания, не приняло решения, они проиграли бы. Они были по-глупому сентиментальны и неловки.
— Я согласен с тобой. Гай Котта — твой дядя, не так ли?
— Да. Но это не имеет значения. Мы с ним любим столкнуться в споре.
Собеседники остановились, чтобы перекусить у продавца, который уже много лет продавал свои знаменитые закуски возле дома фламина Юпитера.
— Я считаю, — сказал Цицерон, поглощая кусок пирога, — что с юридической точки зрения все еще существует большое сомнение на счет твоего прежнего фламината. Разве тебе не хочется воспользоваться этим и переехать в этот просторный и очень красивый дом там, за лавкой Гавия? Я понимаю, ты занимаешь квартиру в Субуре. Не тот адрес для такого адвоката, как ты, Цезарь!
Цезарь содрогнулся и бросил остатки пирога подлетевшей птице.
— Даже если бы я жил в самой жалкой лачуге на Эсквилине, Цицерон, я не захотел бы перебраться сюда.
— Должен признать, что мне нравится жить на Палатине, — сообщил Цицерон, приступая ко второму пирогу. — У моего брата, Квинта, есть старинный фамильный дом в Каринах, у Эсквилина, — важно добавил он, словно его семья владела им несколько поколений,
— Боюсь, я пропустил это. Просвети.
— Он сказал, что не удивился проигранному делу, потому что в наши дни, чтобы подкупить суды Суллы, целиком состоящие из сенаторов, требуется не менее трехсот тысяч, сестерциев, а у него нет таких денег.
Цезарю это тоже показалось смешным, и он засмеялся:
— Тогда я должен избегать судов по делам о вымогательствах!
— Особенно когда Лентул Сура — председатель жюри.
Цезарь удивленно поднял брови: Публий Корнелий Лентул Сура был председателем жюри на суде старшего Долабеллы.
— Это полезно знать, Цицерон!
— Дорогой мой, нет ничего, чего бы я не мог рассказать тебе о наших судах, — молвил Цицерон, величественно взмахнув рукой. — Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня.
— Обязательно.
Цезарь пожал Цицерону руку и зашагал в направлении презираемой всеми Субуры. Квинт Гортензий вынырнул из-за колонны и приблизился к Цицерону, смотрящему вслед высокой фигуре Цезаря, уменьшавшейся с расстоянием.
— Он был очень хорош, — проговорил Гортензий. — Еще несколько лет практики, мой дорогой Цицерон, — и мы с тобой лишимся наших лавров.
— Если бы жюри было честным, мой дорогой Гортензий, лавры слетели бы с твоей головы уже сегодня утром.
— Жестоко.
— Это недолго продлится.
— Что?
— Жюри, состоящее только из сенаторов.
— Ерунда! Сенат навсегда вернул себе контроль над судами.
— Вот это ерунда. В обществе уже назревают волнения с требованием вернуть власть народным трибунам. А когда они вернут себе власть, Квинт Гортензий, жюри снова будут состоять из всадников.
Гортензий пожал плечами:
— Мне все равно, Цицерон, сенаторы или всадники. Взятка есть взятка — когда это необходимо.
— Я не даю взяток присяжным — высокомерно возразил Цицерон.
— Знаю, что не даешь. И он не дает, — Гортензий махнул рукой в сторону Субуры. — Но таков обычай, дорогой мой, таков обычай!
— Обычай, который лишает адвоката удовлетворения от работы. Выигрывая дело, я хочу знать, что это моя заслуга. Что я смог защитить обвиняемого не потому, что он дал мне сколько-то денег на взятки присяжным.
— Тогда ты дурак и долго не протянешь.
Симпатичное, но отнюдь не классически красивое лицо Цицерона застыло. Карие глаза гневно сверкнули.
— Я продержусь дольше тебя, Гортензий! Не сомневайся!
— Я слишком силен, меня трудно сдвинуть.
— Так говорил Антей перед тем, как Геракл оторвал его от земли. Ave, Квинт Гортензий.
В конце января следующего года Циннилла родила Цезарю дочь Юлию, красивую, хрупкую малютку, от которой отец и мать были в полном восторге.