Фавориты Фортуны

Маккалоу Колин

— Немного. Чуть-чуть. Рабы у него не задерживаются дольше полугода, но никто никогда не видел, чтобы их хоронили. Я всегда становлюсь подозрительным в таких случаях. Обычно это означает всякие мерзкие тайны.

— Нет ничего более омерзительного, чем жестокое обращение с рабом.

— Да, ты думаешь правильно, Цезарь. У тебя лучшая в мире мать, ты получил отменное воспитание.

— Это не должно зависеть от воспитания! — сердито прервал его Цезарь. — Это должно заключаться в природе человека. Я могу понять жестокость, когда она совершается дикарями: их обычаи, традиции и боги требуют от них подобных вещей. Вещей, которые мы, римляне,

объявили вне закона несколько столетий назад. Когда подумаешь, что римский аристократ — один из Антониев! — получает удовольствие, причиняя такие страдания, — о, папа, мне трудно поверить!

Но Луций Декумий только задумчиво посмотрел на своего собеседника.

— Цезарь, ты же знаешь, что это происходит повсюду. Может быть, не так ужасно, но большей частью лишь потому, что люди боятся быть пойманными. Ты только подумай! Этот Антоний Гибрид, он, как ты говоришь, — римский аристократ. Суды защищают его, и подобные ему защищают его. Чего ему бояться, если он поступает с кем-нибудь жестоко? Большинство людей, Цезарь, останавливает только одно — страх быть пойманным. Поимка означает наказание. И чем выше положение человека, тем болезненнее будет его падение. Но иногда находится человек богатый, влиятельный, который вытворяет все, что ему вздумается. И его ничто не останавливает. Например, Антоний Гибрид. Таких немного. Немного! Но они всегда есть, Цезарь. Всегда есть.

— Да, ты прав. Конечно, ты прав. — Цезарь закрыл глаза, на мгновение блокируя все мысли. — Такие дела должны быть расследованы, и виновные наказаны.

— Если ты не хочешь, чтобы их стало больше. Оправдай одного — и на его месте появятся двое.

— Поэтому я должен провести расследование. Это будет непросто.

— Да, непросто.

— Помимо темных слухов об исчезновениях рабов, что еще тебе о нем известно?

— Немногое. Его ненавидят. Торговцы ненавидят, простые люди ненавидят. Когда он, проходя по улице, щиплет какую-нибудь маленькую девочку, ребенок кричит от боли.

— И как во все это вписывается моя кузина Юлия?

— Об этом лучше спроси свою мать, Цезарь, а не меня.

— Я не могу спрашивать свою мать, Луций Декумий!

Луций Декумий подумал и кивнул, соглашаясь:

— Да, не можешь, это правильно. — Он замолчал, продолжая думать. — Ну, то, что Юлия — дура, это уж точно, не то что наши умницы Юлии! По ее словам, ее Антоний немного озорной, но не жестокий. Неразумный. Не знает, когда надо задать хорошую порку своим мальчикам, этим маленьким плутишкам.

— Ты хочешь сказать, что его сыновья растут без надзора?

— Как лесные кабаны.

— Постой-ка… Марк, Гай, Луций. О боги! Надо бы мне больше знать о семейных делах! Я не слушаю женскую болтовню — в этом все дело. Моя мать сразу же все мне рассказала бы… Но она слишком умна, папа, она захочет узнать, почему я интересуюсь ими, и тогда она постарается меня отговорить браться за это дело. И мы поссоримся. Лучше, чтобы она узнала об этом как о свершившемся факте. — Цезарь печально вздохнул. — Отец, расскажи-ка мне побольше о мальчишках брата Гибрида.

Луций Декумий зажмурился, поджал губы.

— Я часто вижу их в Субуре — а они не должны носиться по Субуре без педагога или слуги! Крадут еду в лавках, скорее чтобы поиздеваться над продавцом, чем от голода.

— Сколько им лет?

— Не могу сказать точно, но Марк выглядит лет на двенадцать, а по поступкам — лет на пять. Стало быть, лет семь-восемь. Двое

других младше.

— Да, все Антонии скоты. Наверное, у отца этих мальчишек мало денег.

— Всегда на грани разорения, Цезарь.

— Тогда, если я буду обвинять их дядю, то для них и для их отца это будет плохо.

— Вот уж точно.

— Но я должен взяться за это дело.

— Знаю.

— Мне нужно несколько свидетелей. Лучше трое мужчин… или женщин… или детей, кто захочет дать показания. Наверняка он проделывает такое и здесь. И его жертвы — не только исчезнувшие рабы.

— Я разузнаю, Цезарь.

Как только Цезарь вошел, его женщины сразу же заметили, что у него какая-то неприятность. Но ни Аврелия, ни Циннилла не попытались узнать, в чем дело. Раньше Аврелия, конечно, попыталась бы выведать у сына побольше, но теперь ребенок занимал все ее внимание, поэтому она не придала большого значения плохому настроению Цезаря. И поэтому упустила случай отговорить сына от обвинения Гая Антония Гибрида, чьи племянники являлись двоюродными братьями Цезаря.

* * *

Вполне логично было бы слушать это дело в суде по делам убийств, но чем больше Цезарь размышлял, тем меньше нравилась ему эта идея. Во-первых, председателем этого суда был претор Марк Юний Юнк, которому не нравилось его назначение в суд бывшего эдила, но ни один бывший эдил не захотел председательствовать в этом году. Цезарь уже сталкивался с ним, когда выступал защитником в январе. Во-вторых, истцы не были римлянами. В любом суде очень трудно защищать клиента, когда истец — иностранец, а обвиняемый — римлянин высокого происхождения и положения. Хорошо его клиентам говорить, что им все равно, проиграют они или выиграют! Цезарь знал, что такой судья, как Юнк, сделает все, чтобы слушание не получило огласки, чтобы оно проходило в таком месте, которое не сможет вместить много народа. И самое худшее — народный трибун Гней Сициний монополизировал народ на Форуме, неустанно призывая восстановить все прежние полномочия народных трибунов. Люди потеряли интерес ко всему, особенно после того, как Сициний принялся повторять старые остроты, имевшиеся в коллекции каждого литературного дилетанта.

— Почему, — раздраженно спросил Сициния консул Гай Скрибоний Курион, — ты беспокоишь меня и моего коллегу Гнея Октавия, почему ты беспокоишь преторов, эдилов, твоих коллег, народных трибунов, Публия Цетега, всех наших бывших консулов и влиятельных людей, банкиров, например Тита Аттика, даже бедных квесторов! И почему при этом ты ни слова не говоришь против Марка Лициния Красса? Или Марк Красс не достоин твоего яда? Или это Марк Красс заставил тебя стать шутом? Давай, Сициний, тявкающая собачонка, скажи мне, почему ты оставляешь в покое одного только Красса?

Хорошо зная, что Курион и Красс в ссоре, Сициний сделал вид, что серьезно раздумывает над вопросом, прежде чем ответить.

— Потому что у Марка Красса оба рога обвиты сеном — серьезно ответил он.

Все слышавшие повалились на землю от хохота. Вид быка с сеном на одном роге был им привычен. Сено служило предупреждением, что животное, хоть и выглядит смирным, может внезапно боднуть. Быков, у которых оба рога обмотаны сеном, избегали, как прокаженных. Если бы Марк Красс не имел безмятежного, туповатого вида и комплекции быка, острота не была бы такой меткой. Особое веселье вызывало то, что Марк Красс — такая колючка, что два рога с сеном — это про него.