Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев
Шрифт:
Итак, «Ингрия в руках»{120}, «заключительное место», как назвал устье Невы Петр, занято и вместе с ним получены, — берем слова дядьки Петра Т. Н. Стрешнева из поздравительного письма царю, — «пристань морская, врата отворенные, путь морской»{121}. Программа, с которой Россия вступала в войну, была выполнена, а как реальный символ этого на берегах Невы был заложен 16 мая 1703 года Петербург, будущая столица. Вопрос состоял теперь в том, как удержать приобретенное. Пока Карл преследовал Августа в Польше, Петр мог выбирать способы обеспечения своих завоеваний.
Первым делом было решено отобрать у шведов ближайшие к Петербургу старые русские города — Ямы и Копорье, которые шведы превратили в крепости. Осада Копорья была возложена на Шереметева, к Ямам был отправлен генерал Верден, который, взяв город, присоединился потом к Шереметеву. Осада
Тогда же решено было укрепить Ямы (Ямбург), и Шереметев поехал туда для наблюдения над фортификационными работами. К 15 августа работы были закончены. «…Новопостроенный город Ямбург, — доносил Шереметев Петру, — снаружи пришел в совершенство, и ворота замкнули у города»{123}. Окончание работ праздновали шумно, но недолго. Еще 24 июля Петр писал Шереметеву, что как только «город совершится», ему следует предпринять «некакой поход»{124}. А 18 августа царь напутствовал фельдмаршала общим пожеланием: «…чтоб не зело скоро возвратиться оттоль, но соверша хорошенько…»{125}.
Это был третий «набег» Шереметева. По плану он должен был захватить Гдовский уезд, Ракобор, Колывань, поселения на Рижской дороге и выйти к Печерскому монастырю, то есть обойти кругом Эстляндию и Лифляндию. В поход шли девять драгунских полков и около четырех тысяч «нестроевых» и «низовой конницы» — татар, калмыков и донских казаков; к ним Петр разрешил прибавить «пехоты разве полк или два…», но не более, чтобы «медления в походе» не было{126}. 22 августа отряд выступил и 29-го подошел к мызе Торменкюле. Стоявший там шведский «караул» при подходе русских отступил к Ракобо-ру, где в то время находился неудачливый противник фельдмаршала генерал Шлиппенбах со своими полками. «И я, — писал Шереметев Петру, — шел с великим поспешением, чтоб его застать, и он, не дождався меня, оставил табор, что в нем ни было, и побежал к Колывани и за собою мосты разметал, и обняла нас ночь, и лошади наши томны стали…» Шереметев становился на отдых, а Шлиппенбах «во всю ночь бежал…». Наутро снова пустились в погоню, но скоро от дальнейшего преследования пришлось отказаться: «…пришли переправы и болота великия, и места пустыя»{127}.
Шлиппенбах благополучно ушел, но цветущие ливонские города ожидала горькая участь. В первую очередь испытал ее Ракобор. Видимо, у самого фельдмаршала было в душе сожаление, когда он описывал этот город в письме к Петру: «И домы тут великие были каменные, слободы большия, строение немалое, ратуша гораздо хороша и кирка каменная, и всяких припасов во всех обывательских домах было много…». Все это — и не только город, а и его окрестности — было разорено и сожжено. Конечно, разорение сопровождалось грабежом: «…все ратные люди удовольствовались как в харчах, так и в конских кормах…». И вдруг в тоне письма — неожиданная шутливость, объясняющаяся общим стилем придворных петровских нравов: «…только мне учинили великую обиду: где я стоял в королевском доме, все ренское и шпанское вино выпустили за посмех.
Такой негодный народ! Только довольствовался аптекарьскими водками…». А дальше опять в прежнем тоне: «…и каков тот Ракобор был жильем и богат припасами, и какия места, изволишь уведомиться от посланного моего и от языков, а всего истинно, государь, не описать»{128}.
В письме называется еще ряд городов: Панда, Вильнев, Руин, Карнус, и о каждом из них упоминание оканчивается одной и той же короткой, но от повторения приобретающей особую выразительность фразой: «и тот город разорили ж». В заключение ко всему отчету читаем: «…и пришел на те же места разоренные, где прошлова года был. И больше того чинить разорения и всего описать невозможно». Но у фельдмаршала не было сомнения в целесообразности произведенного разгрома: «И как им, неприятелям, нынешную зиму остальныя свои войска чем прокормить, Бог знает, можете, ваше величество, сами лучше рассудить…»{129}. Петр мог быть доволен достигнутым результатом.
В конце октября царь и фельдмаршал отправились в Москву. 11 ноября состоялся их торжественный въезд в город. Войска проходили через семь триумфальных ворот в сопровождении огромного «полона». По обыкновению
Вот какой вид он имел по описанию современника барона Г. Гюйссена: «Вначале генерал-фельдмаршал Шереметев в санях пространных с дышлом о шти возниках в бронях немецких, на которых шоры зело пребогатые и изрядные были. Перед ним ехали в убранстве французском дворовые его походные люди 30 человек и конюшей его верхами. И прежде тех дворовых людей ведены его ж, фельдмаршала, три лошади простые (без всадников. — А. З.) во всем конском немецком изрядном наряде, а за теми простыми лошадьми его ж, фельдмаршала, сани походныя везены шестернею»{130}.
Что любопытно: заслуги фельдмаршала получили признание не только царя. Из всех сотрудников Петра Борис Петрович — единственный, кто стал героем народных песен. Они возникли, без сомнения, в солдатской среде: об этом говорят встречающиеся в них названия мест, даже даты, памятные только участникам походов. Многочисленность вариантов песен и широта их географического распространения означает, что этим сюжетом овладело народное творчество, применив к его обработке свои приемы и сообщив московскому боярину черты былинного героя. Это могло случиться только при условии, что Борис Петрович чем-то стал близок простому народу. В большинстве своем песни относятся к лифляндскому периоду войны и самые богатые из них вариантами — к битве при Эрестфере. Как ни странно это, но по сравнению с ними даже песня, посвященная Полтаве — лишь бледное подражание.
Для народного сознания в лифляндских походах Шереметева как будто центральный интерес Северной войны; с точки зрения народной психологии последующий ход событий представляется только как их следствие. Если поражение под Нарвой произвело сильное впечатление в Европе, то еще более сильное впечатление должно было оставить оно в России — в ущерб чувству нашего национального достоинства. Упадок духа грозил стать источником дальнейших бедствий. Петр понял это и, может быть, потому, не давая укорениться упадочническим настроениям после Нарвы, настойчиво требовал тогда от Шереметева скорейшего выступления против торжествующего врага. И шереметевские успехи, можно сказать, спасли положение. Благодаря им воспрянула русская армия, а непобедимость шведов отошла в прошлое.
Поэтому песни о победе при Эрестфере, или Красной мызе, проникнуты особенно бодрым настроением. Вот в каком виде рисуется выступление в поход:
Не грозная туча восставала, Не част-крупен дождик выпадает: Из славного из города из Пскова Подымался царев большой боярин Граф Борис сударь Петрович Шереметев. Он с конницею и со драгуны, Со всею московскою пехотой. Не дошед, он Красной мызы становился Хорошо-добре полками приполчился, Он и пушки и мортиры все уставил. Не ясен сокол по поднебесью летает, То боярин по полкам нашим гуляет: Что не золотая трубушка вструбила, То возговорит царев большой боярин Граф Борис сударь Петрович Шереметев: «Ой вы, детушки, драгуны и солдаты! Мне льзя ли на вас надежду положите, — Супротив неприятеля постояти?». Тут возговорят драгуны и солдаты: «И мы рады государю послужите И один за одного умерети!» …Не две грозные тучи на небе всходили — Сражалися два войска тут большие, Что московское войско со шведским. Запалила Шереметева пехота Из мелкого ружья и из пушек. Тут не страшной гром из тучи грянул, Не звонкая пушка разрядилась: У боярина тут сердце разъярилось. Не сырая мать-земля расступилась, Не синее море всколебалось, Примыкали штыки тут на мушкеты, Бросали все ружья на погоны, Вынимали тута вострые сабли, Приклоняли тут булатные копья, Гналися за шведским генералом До самого до города до Дерпта…{131}