Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
В «Стихах о Прекрасной Даме» содержание было весьма значительным, более того – высоким, вобравшим в себя раздумья Платона, Шеллинга и Владимира Соловьева, гимны Данте, Петрарки, Гете, Лермонтова, Фета… «Вдруг он все оборвал»: в «Балаганчике» и в «Нечаянной Радости» – «горькие издевательства над своим прошлым».
С Блоком случилось непоправимое, но закономерное. «Стихи о Прекрасной Даме», как выяснилось, не выражали истинного лика поэта; «Нечаянная Радость» раскрывает его сущность. Блок оказался мнимым мистиком, мнимым теургом, мнимым провозвестником будущего. И это тем более очевидно, что как поэт, как художник он вырос, окреп, расцвел, «становится народным поэтом»: «тончайший демонизм» жизненных впечатлений
Однако «с нечистью шутки плохи». Завораживающая «прелесть болотная» опасна. «Нам становится страшно за автора. Да ведь это же не Нечаянная Радость, а Отчаянное Горе». Русское Горе-Горькое уже подорвало силы, если не сгубило, многих «витязей»: закричал Гоголь, заплутал Достоевский, зарыдал Некрасов, провалился в немоту Толстой, сошел с ума Успенский. Так устоять ли Блоку? Ведь у него нет веры, даже его «полевой Христос» – оборотень: вовсе не Христос, а леший.
Кончалась рецензия в лукаво-соболезнующем тоне: «Сквозь бесовскую прелесть, сквозь ласки, расточаемые чертеняткам, подчас сквозь подделку под детское или просто идиотское обнажается вдруг надрыв души глубокой и чистой, как бы спрашивающей: «Зачем, за что?» И увидав этот образ, мы уже не только преклоняемся перед крупным талантом, не только восхищаемся совершенством и новизною стихотворной техники, – мы начинаем горячо любить обнаженную душу поэта. Мы с тревогой ожидаем от нее не только совершенной словесности, но и совершенных путей жизни».
Блок откликнулся немедленно: «Приношу Тебе мою глубокую благодарность и любовное уважение за рецензию о „Нечаянной Радости“… Она имела для меня очень большое значение простым и наглядным выяснением тех опаснейших для меня пунктов, которые я сознаю не менее. Но, принимая во внимание Твои заключительные слова о „тревоге“ и „горячей любви к обнаженной душе поэта“, я только прошу Тебя, бичуя мое кощунство, не принимать „Балаганчика“ и подобного ему – за „горькие издевательства над своим прошлым“. Издевательство искони чуждо мне, и это я знаю так же твердо, как то, что сознательно иду по своему пути, мне предназначенному, и должен идти по нему неуклонно. Я убежден, что и у лирика, подверженного случайностям, может и должно быть сознание ответственности и серьезности, – это сознание есть и у меня…»
Сознательно иду… Должен идти… Это лейтмотив всех возражений Блока в его затянувшемся споре с Белым. Тот обвинял его в измене, а он из письма в письмо твердил о закономерности, неуклонности и единстве своего пути.
В тот же день, что и Белому, Блок написал Брюсову – по поводу его отзыва о «Нечаянной Радости» (в «Весах»). Высоко оценив книгу, Брюсов тоже, но совсем в ином смысле, нежели Белый, утверждал, что Блок вовсе не «поэт таинственного, мистического», как можно было судить по «Стихам о Прекрасной Даме»: «Это была не мистичность, а недосказанность». Блок – «поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков, полных звуков, а не криков и не молчания. Он только там глубок и истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным. Он только там силен, где перед ним зрительные, внешние образы… Перед нами создается новая вселенная, и мы верим, что увидим ее полную и богатую жизнь – ярко озаренной в следующей книге А. Блока».
Можно спорить, насколько прав был Брюсов в своем, пожалуй, слишком прямолинейном истолковании тогдашней лирики Блока, но он уловил его тенденцию. То, что он сказал, отвечало внутреннему пафосу автора «Нечаянной Радости» – и потому таким горячим был отклик Блока: «Ваши драгоценные для меня слова о „дне, а не ночи, красках, а не оттенках, полных звуках, а не криках…“ я принимаю как пожелания Ваши и благодарю Вас
2
К тому времени, к весне 1907 года, разброд в лагере символистов выявился уже со всей очевидностью.
После отшумевшей революции символисты добились признания широкой буржуазной общественности. Вчерашние отверженные и гонимые «декаденты», над которыми грубо и безнаказанно потешались газетные борзописцы и юмористы, неожиданно для обывательской публики выдвинулись чуть ли не на первый план.
Но тут-то и начался распад того, что казалось единым художественным течением, единой литературной школой,
В течение долгого времени центром русского символизма оставалась Москва. Здесь вокруг издательства «Скорпион» и журнала «Весы» были объединены основные силы символистов первой волны (в том числе и петербуржцы). Другое возникшее в Москве символистское издательство – «Гриф» – заметной роли не играло.
Теперь положение изменилось. Границы символизма сильно расширились. Появилось множество стихотворцев и беллетристов, беспардонно переводивших «высокие» темы символистов на язык пошлого и вульгарного эпигонства. Символисты-зачинатели почувствовали угрозу дискредитации своей идейно-художественной программы.
Валерий Брюсов, капитан символистского корабля, попытался взять дело в свои властные руки. Он сплотил вокруг «Весов» все наличные силы, выделил отряд боевых застрельщиков – Белого, Эллиса, Сергея Соловьева, Бориса Садовского, опубликовал свой «манифест» в форме объявления о подписке на журнал.
Здесь было сказано: «"Весы" идут своим путем между реакционными группами писателей и художников, которые до сих пор остаются чужды новым течениям в искусстве (получившим известность под именем „символизма“, „модернизма“ и т. под.), и революционными группами, полагающими, что задачей искусства может быть вечное разрушение без строительства. Соглашаясь, что круг развития той школы в искусстве, которую определяют именем „нового искусства“, уже замкнулся, „Весы“ утверждают, что дальнейшее развитие художественного творчества должно брать исходной точкой – созданное этой школой».
Высокомерное заявление это в общем довольно точно характеризует позицию, которую в ходе разгоревшейся полемики занимали московские символисты, в их числе – Андрей Белый.
Однако из попытки Брюсова мало что вышло. Наряду со «Скорпионом» и «Весами», где Брюсов правил безраздельно и деспотически, образовались новые центры притяжения молодых литературных сил. Такими центрами стали в Москве два журнала – «Золотое руно» и «Перевал», а в Петербурге – издательство Вячеслава Иванова «Оры» и сборники Георгия Чулкова «Факелы». Периферийное положение занимало петербургское коммерческое издательство «Шиповник», выпускавшее с 1907 года популярные альманахи, где на равных правах печатались и «неореалисты» и символисты. Руководящую роль здесь играл Леонид Андреев.
Вокруг новых журналов и издательств собрались люди, не мирившиеся с гегемонией Брюсова. Явственно обозначился разлад между «москвичами» и «петербуржцами».
Отчетливую картину создавшегося положения рисует письмо Брюсова к отцу от 21 июня 1907 года: «Среди „декадентов“, как ты увидишь отчасти и по „Весам“, идут всевозможные распри. Все четыре фракции декадентов: „Скорпионы“, „Золоторунцы“, „Перевальщики“ и „Оры“ – в ссоре друг с другом и в своих органах язвительно поносят один другого. Слишком много нас расплодилось и приходится поедать друг друга, иначе не проживешь. Ты читал, как мы нападаем на „петербургских литераторов“ („Штемпелеванная калоша“): это выпад против „Ор“ и, в частности, против А.Блока. Этот Блок отвечает нам в „Золотом руне“, которое радо отплатить нам бранью на брань. Конечно, не смолчит и „Перевал“ в ответ на „Трихину“! Одним словом, бой по всей линии».