Гарабомбо-невидимка
Шрифт:
В этот вечер и началась смута, чуть не погубившая Серро-де-Паско, В жалкой Гойльярискиске Мака пробыла лишь столько, сколько требовалось, чтобы ее. черные косы достигли совершенства. Летом, если только лето бывает в пуне, все как один сошли с ума от ее смуглой красоты, перед которой не устоит уроженец Анд. Утонченности ради помещики и коммерсанты ищут женщин белолицых, но в душе тоскуют по темнолицым. Ничто не ввергает их в такую муку, как смуглая, словно рожь, краса, пробуждающая в них чувства далеких предков.
– Знаю, из-за
Корасма и Гарабомбо жгли друг друга взглядом.
– Да, четыре! Корасма накажет Гарабомбо, а Гарабомбо – Корасму. Никому не будет обидно.
Они вышли.
Луна расцветила тьму дивным узором. Виднелись далекие снежные вершины, мелькали хлопотливые ночные зверьки. Все трое пошли в пампу. Кайетано остановился. Корасма и Гарабомбо не надели пончо, лишь грязные рубашки защищали их от холода. Кайетано дал Гарабомбо хлыст, и Гарабомбо засмеялся. Быть может, он думал смягчить этим обиду. Но Корасма был по-прежнему хмурым. Гарабомбо опять засмеялся и взял хлыст, и ударил четыре раза, не слишком сильно, неподвижную спину, которая дернулась только под конец. Луна освещала искаженное гневом лицо Корасмы. Он взял хлыст и хлестнул изо всех сил. Гарабомбо с трудом сдерживал крик.
– И тут не можешь по чести, мразь, – сказал он.
– Бить так бить!
Успокоенный, почти счастливый, Кайетано крикнул:
– Довольно!
Дом Амадора стоял в ложбинке Айяйо, куда не проникнуть злому ветру Тамбопампы. Все трое спустились вниз. Их ждали Скотокрад, Эпифанио Кинтана и трое незнакомцев. Кинтана сказал, что они из Сантьяго Пампы. Повсюду знали, что глава общины на свободе, и приходили, чтоб получить приказ.
Кайетано перекрестился:
– Во имя отца и сына и святого духа, собрание начинаю!
Он рассказал, что с ним было. Общинники слушали, не шелохнувшись, но, когда он сообщил, что подписи исчезли, что-то мелькнуло на бесстрастных лицах. Однако никто ничего не говорил, пока Гарабомбо, снедаемый яростным упорством, не воскликнул:
– Я их достану! Хоть тут что, а подписи я верну!
– Какой смелый! – пробурчал Корасма. – Тебе-то легко, ты невидимка, куда хочешь пройдешь.
Глава девятнадцатая
О том, как Ремихио-горбун, врун, бездельник, злодеи, преобразился в Ремихио Великолепного
Когда субпрефект Валерио рассказал в клубе, как оскорбил Ремихио достоинство его жены, все, кроме судьи Монтенегро, читавшего передовую в «Эль Комерсио» о преимуществах инсектицидов, которыми пользовались хлопководы долины Каньете, итак, все, кроме судьи, решили, что карлика пора проучить. В это самое утро Энрикета Валерио, ожидавшая наконец ребенка, вышла на воздух с доньей Пепитой Монтенегро. Дамы погуляли под руку у Чаупиуаранги,
– Ах, донья Пепита, я целые дни читаю святцы и все не знаю, как назвать ребенка.
Ремихио, пытавшийся выклянчить бараньего супу, крикнул:
– А вы бы вспомнили, как отца звали!
Оскорблял он ее не впервые. За несколько недель до того донья Энрикета шла в церковь читать новену и останавливалась через каждые три шага. Алькальд де лос Риос ей посочувствовал: «Бедная донья Энрикета, как она хворает, даже постарела!..» На эти милосердные слова Ремихио откликнулся так:
– И верно! Ей бы не ребенка, а внука!
Его забрали, но у самого участка с ним случился припадок. Сержант Астокури приказал, чтоб его все же подержали взаперти. Надо и жандармам заботиться о своей чести!
Однако на сей раз субпрефект взбесился. Он знал, что над запоздалой беременностью и без того смеются.
– Сержант, завтра же приструни эту вошь!
– Как прикажете, сеньор, – угодливо отвечал Астокури.
– Его отравить давно пора, – заметил Арутинго.
– Не согласен, – пробурчал судья.
– А если бы этот таракан оскорбил вашу жену?
– Неужели вы думаете, Валерио, что моя жена заметит такую улитку?
– Но надо же что-то делать!.. Нельзя же ему вечно смущать покой честных семейств! Он многих поссорил. Вот, например…
– Хотите честно?
– Ну конечно, доктор!
Судья выпил «подводную» (стопку водки в кружке пива), поправил шляпу, засунул большие пальцы в прорези жилета! Шляпу он не снимал ни на улице, ни в помещении. Сам сенатор от Паско делал вид, что не замечает блистательного убора, который судья не снимал, даже справляя нужду. Итак, судья засмеялся сухим, коротким смешком.
– Ремихио – человек неполноценный! Он уродец и телом и душой. Горб его души – болезненное тщеславие. Учите его травите, мне что, но не забывайте – скоро выборы! Зачем нам тратить попусту время? Не делайте из всего трагедии. Мне кажется, если мы примем его всерьез, он угомонится, а мы развлечемся. Карлик хочет, чтобы его заметили? Давайте заметим!
– Я с ним не буду разговаривать!
– Янауанка стоит мессы!
– Мы что, отслужим за него обедню?
– Нет, это я так…
Они пили, спорили и до чего-то доспорились, ибо через несколько дней во дворик пекарни «Звезда» пришел жандарм. Пекари как раз мыли руки, Мощи носил им лохани. Чтобы их предупредить, мастер Крисанто крикнул:
– Добрый вам день, сеньор Пас!
Лекари притаились.
– День добрый, – сухо ответствовал жандарм.
Святые Мощи решил к нему подмазаться:
– Хлеба, сеньор?
– Где Ремихио, дон Крисанто?
– Спит.
– Разбудить!