Гарабомбо-невидимка
Шрифт:
– Без меня ничего не сделаешь, и наоборот.
– Правда твоя, дружок.
– Убить кого, и наоборот?
Лицо великана вспыхнуло.
– Дороги перекрыты, дружок. Без пропуска всех задерживают. Даже из поместья в поместье не пройдешь. Так никто и не ходит.
– Я повсюду хожу, и наоборот.
– То-то и оно. На тебя власти не смотрят.
– Стану сенатором, посмотрят! – мрачно сказал горбун. – Тогда…
– Ты знаешь Эпифанио Кинтану?
Карлик кивнул.
– Завтра он будет ночевать у Амадора Кайетано.
– В
– Передай ему эту бумажку. – И он вынул из-под пончо листок, сложенный конвертом. – До свиданья, дружок.
– До свиданья, и наоборот.
Гарабомбо исчез среди скал. Шел восьмой час. Ремихио с трудом поднялся на дорогу и дошел в Янауанку. Услышав колокола, он свернул на площадь. Там была Хинельда Баларйн красивая учительница, чей приезд вызвал немалое волнение среди власть имущих. Приехала она из Селендина. Ее черные глаза и огромные ресницы возбудили такие страсти в Консепсьоне, что во избежание гражданских смут Инспекция по делам средней школы перевела ее в Янауанку, но вышло только хуже: отцы города потеряли покой. Сам. Ремихио восклицал: «Люблю северяночек! Мне подавай из Кахамарки!» Страсть свою он изливал в пламенных письмах, которые совал под дверь школы или просил об этом Мощи и Дурака. Красавица не отвечала, и он решил объясниться. Он подождал у входа в храм, пока кончится месса. Наконец отец Часан благословил народ, и учительница вышла, благочестиво сложив руки. Не обращая ни на кого внимания, Ремихио приблизился к ней.
– Ах, мамочки! – сказал он. – При такой красоте и писаешь святой водицей!
– Взять его, таракана! – взревел сержант Астокури, тоже вздыхавший по прекрасной учительнице.
– Пошевеливайся, ты, шелудивый!
Никто не вступился; всем надоели выходки Ремихио. Его уже уводили, когда воскресную тишь прорезал дикий вой. Карлик упал, на губах его выступила пена.
Глава восемнадцатая
О том, как наказал людей Кайетано, выйдя на волю, о том, каких дел наделала Мака, и о других событиях, которые придутся по вкусу самому взыскательному читателю
Через восемь дней сержант Астокури приказал выпустить Кайетано из каталажки. Взглянув на сержанта, глава общины понял, что тот встал с правой ноги.
– Здравствуйте, начальник.
– Здравствуй, друг. Как спалось?
Астокури потирал руки и улыбался. Народ еще не привык к переменам его настроения. Сержант Кабрера всегда пребывал в угрюмости. Астокури же сегодня тебя бил, а завтра обнимал с ошеломляющей легкостью. Сегодня он был железным, завтра – шелковым.
– Хорошо, начальник.
– Ты поправился, – сказал Астокури и выпил с холоду первую рюмку.
– Да вроде бы нет, начальник.
– Вот такой ты мне нравишься. Никто ничего не скажет! Ну друг, уходи! Ты свободен.
Глава общины все улыбался.
– Свободен, тебе сказано!
– А подписи, начальник?
– Это какие?
– У вас тут бумага с подписями, чтобы выбрать нового. – Улыбка Кайетано
– А того что, отставили?
– Селенье собрало подписи, чтобы хлопотать об его отставке. Санчес нам не годится! Не годится он, начальник.
– Ну и что?
– Когда меня привели, бумага у вас осталась, начальник.
– Не помню.
Солнце сверкало на крыше участка. Площадь готовилась к воскресному гулянью. Весело болтая, прошли какие-то девушки.
– Я вам на стол положил, сеньор Астокури.
Сержант гневно стукнул кулаком по столу. Дела в синих папках подпрыгнули.
– Ты думай, что говоришь! Не знаю я твоих дерьмовых бумажек! Что ж по-твоему, мы тут потеряли эти подписи?
– Да, начальник.
– Молчать, так тебя перетак! Чтоб духу твоего не было, а то сгною!
Кайетано посмотрел на стену, где красовалось изречение: «Коррупция юстиции – самая низкая ступень человеческого падения», – подумал о брошенных работах, о будущей жатве, поклонился, взмахнув пропотевшей шляпой, и ушел.
Уже темнело, когда он пришел в Айяио. Сверху, с горы, он разглядел, как сидит у дверей его отец, глядя в бесконечность, и сумерки ласково лижут его. Кайетано спокойно спустился к нему и поцеловал ему руку. Немного дрожа, отец его благословил.
– Обедал? – спросила жена, не выдавая волнения.
– Найдешь чего, покорми.
Он вошел в хижину, где было темно и от дыма, и потому что свечи берегли. Недрогнувшей рукой пошарил в бурой шкатулке, Расписанной рыжими, голубыми и зелеными розами, вынул книжечку в потертом переплете, зажег купленную в Янауанке свечу, открыл страничку, где детским почерком было. написано: «Долги». В колонке «Поместье Чинче» он записал: «Должны мне за восемь потерянных дней двадцать солей в день, значит, всего сто шестьдесят», а рядом: «За примочки и микстуру, чтобы лечиться после тюрьмы, государство мне должно: четыре соля восемьдесят сентаво».
– Амалия хотела с тобой поговорить, – почтительно сказала жена.
Кайетано положил книжечку на место и медленно вышел. Семья его жила высоко, вокруг расстилалась скудная, скучная земля. Недалеко от загона, сложенного из камней, не скрепленных цементом, ждала высокая женщина. Ее синяя шаль сливалась с сумерками.
– Хорошо, что пришли, донья Амалия! Давно вас не видал. Садитесь!
– Не стоит, сеньор Кайетано.
Она колебалась. Он подбодрил ее.
– Чем я могу служить вам, сеньора?
В темноте не было видно, как она покраснела.
– Я хочу тебя просить, чтобы ты не отнимал у мужа все время! Не может он один работать за всю общину! Он уже и дома не бывает. На той неделе один раз ночевал. Все с тобой ездил.
– Со мной? Он тебе сказал, что был со мной?
– Семь суток с тобой проездил по этим вашим делам.
– Так он тебе сказал?
– Он слушается тебя. А ты слишком много требуешь!
– Не беспокойся, донья Амалия. Больше он не будет пропадать.