Гарабомбо-невидимка
Шрифт:
Уважаемая супруга нашего судьи!
Прогуливаясь по этому прелестнейшему городу, я узнал, что в Янакоче пустует место учителя. Удивляюсь, Пепита! Что же творится? Вы ослепли? Вам нужны очки? Кстати, сказать, Вы, конечно, знаете, что я начал их носить. Без стекол, но все же очки (громоотвод), которые придают мне благородный, солидный, поистине учительский вид. (Ах, черт, красиво! С каждым днем совершенствуюсь – хромаю меньше, пишу больше. С чего бы это мне губить свой дар, прося дерьмового места?) Итак, мадам сеньора, я, нижеподписавшийся, е очках или без оных, сочту величайшей честью, если Вы поможете мне занять вакантное место учителя для молодых и для старых, поскольку они, особенно старые, нуждаются в обучении.
Программа моя проста. При моем правлении:
Нужно привить новые обычаи. Жизнь тосклива. Все повторяется. Где же воображение?! Этот народ и этот город пользуются одними и теми же горами, деревьями, рекой. Почему?
Как учитель, я предлагаю пустить иначе все ручьи, приподнять реку, чтобы она стала водопадом, засеять снег цветами. Изменю я и кладбище, перевезя туда землю из тех мест, где не расстреливают, не сажают, не дразнят горбунов и не измываются над хромыми.
Изменю я также и герб. Рог изобилия, так и быть, оставлю, чтобы не обижать Вашего супруга, но введу (туда, в герб) символ, в котором давно нуждаются многие тысячи злоязычных, достойно представленных Вами. Символ этот – ножницы.
Подниму я уровень науки. Я очень рад, что у нас есть громоотводы (кстати, видели Вы меня в очках, а?). Но этого мало. Предлагаю дуракоотводы – несложные устройства моего собственного изобретения: дурака подвешивают на крюк из мясной лавки. Ввести их необходимо, хотя Вы окажетесь тогда вдовой, если не погибнете сами. Честно говоря, не знаю, почему я пишу эти пакости и почему прошу у Вас места, которое Вам никогда бы не дал. Что поделаешь, я – мужчина и молодец собою! Если уж вышел на поле, защищай свои цвета!
Да, меня считают Вашим врагом. Я это знаю. Мне одна птичка рассказала. Не верьте, я не был на званом завтраке, где Вы пожаловались: «Ах, у меня затекли ноги!» Тем более не верьте, что я ответил: «Судя по запаху, они загнили!» Дорогая сеньора, видите сами, что острота эта – не в моем вкусе, она груба, глуповата, жестока, в ней не хватает человечности и теплоты. Словом, она на меня не похожа. Я молод, красив и расточителен. В чем, в чем, а в скупости меня не обвинишь. Завистники говорят, что я пишу анонимки. Я знаю, что Ваш супруг, уважаемый судья, получил анонимное письмо такого содержания: «Не доверяйте судье (он берет на лапу)». И Вы поверите, что я, по рассеянности, пошлю человеку анонимку на него самого! Ха-ха-ха!
Перечитал письмо, стиль превосходен, но буквы – какие-то серые. Если я подпишусь, меня посадят. Пусть это будет еще одна анонимка.
На место надеюсь!
Глава шестнадцатая
О большой беде, про которую Гарабомбо узнал в Янауанке
Под покровом своего недуга Гарабомбо обходил поместья. Только стеклянное существо могло бы проникнуть в надежно охраняемые ворота Чинче, Учумарки и Пакойяна. Но охраняли их зря! При' дневном свете Гарабомбо проходил прямо под дулами винтовок. В дождь, в снег, в непогоду обходил он земли. Между поместьями лежали километры пустой степи, и, не будь он прозрачен, его бы непременно увидели. Убедить арендаторов нелегко. Когда к ним являлся тот, кого искали власти, они пугались, многие даже убегали, но кое-кто решал, что с невидимкой нечего бояться. С бесконечным терпением Гарабомбо говорил, что по всему Паско занимается буря, которая скоро сметет все ограды.
Даже в поместьях Чинче, «Эль Эстрибо», Учумарка и Пакойян? Да, и там! Но только в том случае, если община Янауанки сместит выборного. Пока этот проныра на месте, ни из каких хлопот ничего не выйдет. Община снова обрела земельные права. На что они ей? Без подписи и печати выборного, гласит суровый закон общин, ни одно ходатайство не примут. Значит, прежде всего надо сместить Ремихио Санчеса. Жителей Мурмуньи он убедил довольно быстро, но целый: месяц бился с недоверчивыми обитателями Гапарины. Однако терпения у него хватало с избытком. Обложные дожди затянули небо. Дороги утопали в грязи. Вода в реках поднялась донельзя. И осень, и зиму уговаривал он, и триста пятьдесят четыре человека решились подписать бумагу – официальное прошение, с печатью, о том, чтоб сменить выборного. Начался апрель. Он пересек под дождем границу Учумарки, пошел на Тамбопампу. В клеенчатой сумке он нес драгоценные подписи! Спустился в Чипипату и уже в темноте прошел через эвкалиптовую рощу и шахты Уарон. Согретый чувствами, которые сильнее ливня, шел он вниз по тропинке. Что скажет старый Ловатон? «Никогда ты не соберешь подписей, Гарабомбо». Он засмеялся, скользя меж деревьями. То-то удивится старик, когда пересчитает подписи и крестики (неграмотные ставили крест). Триста пятьдесят четыре человека! Наконец начинают они борьбу! Дождь поутих. Чистый свет луны лизал дорожную грязь. В лощине, где журчали воды Чаупиуаранги, мерцали огни главного города провинции. Перепрыгивая через изгороди, он добрался до усадебки Ловатона. Там горел свет. Лампа
Через тридцать дней Янауанка получила разрешение выбрать нового главу общины. Жандармы потребовали, чтобы выборы происходили на площади. Жители семи селений, с черными повязками, собрались около Поста. Утреннее солнце и щебет птиц не вязались с печалью, переполнившей площадь. Ремихио Санчес, во всем своем блеске – ему только что вставили в Серро три золотых зуба, – а также в новых сапогах, открыл собрание и предложил выдвигать кандидатуры. Порядок тут жесткий. Голосовать письменно общинники не умеют, и выборы проводятся так, что их уже никак не подтасуешь. Кандидаты выходят в центр площади, а общинники становятся за тем, кого избрали. Кандидатом может быть каждый, кто бы он ни был. Санчес щеголял не только зубами – широкая черная повязка украшала его рукав. Он был хитрый человек. Он знал, что по общине ходит слух, будто дон Хуан потратил последние силы на то, чтобы его выгнать. Сокрушаясь, словно близкий родич, он хотел этот слух рассеять. И воскликнул горестно:
– Братья! Община Янауанки потеряла незаменимого человека. Лучше бы нам лишиться домов и урожая! Лучше бы нам остаться без крова, пойти по миру!
Голос его пресекся.
– Янауанка навеки перед ним в долгу. Сколько сделал он для нас! Скольким помог своими лекарствами! Как часто вступался за бедных! Но главное, как много он трудился, чтобы разыскать наши права! Мы потеряли их след, но дон Хуан перерыл горы бумаг, испачканных куриным пометом, пока не нашел их.
Народ ушам своим, не верил. Лукавый Санчес, друг хозяев, вечно каркавший и вечно всему мешавший, превозносит перед всеми дона Хуана за то, что он отыскал неугодные помещикам бумаги. Это превосходило всякое воображение. К чему он гнет?
Санчес всхлипнул.
– Да, заменить его нельзя, но все же надо выбрать нового главу общины! Кто с ним сравнится? – Он закрыл лицо рукой, она тряслась от рыданий. – Предлагайте!
Народ раскачивался медленно. Если Санчес просто хочет опровергнуть слухи о том, что покойный его выгнал, то здесь сама вдова!
Выборному пришлось повторить:
– Никто никого не предлагает?
Из тенистого угла вышел худой Амадор Кайетано, весь в черном, без галстука, в новых ботинках, и поднял руку, улыбаясь.
– Вот вам кандидат!
Он стоял, и солнце било его раскаленными ножами. Выборный несколько разочарованно спросил:
– Больше кандидатов нет?
Их не было. Впервые за всю историю общины выдвинули только одного. Растерянный Санчес напомнил, что, выйдя на середину площади, человек автоматически становится кандидатом. Никто не вышел. Солнце палило. Все молчали.
– Ждем пятнадцать минут, – сказал Санчес.
Кайетано не двинулся. Он жил в Айяйо, у него было несколько дюжин овец и тощее картофельное поле. Но главное, он упорнее всех настаивал на требованиях общины. Это было у него в крови. Когда община еще не существовала, Кайетано из Айяйо ездили жаловаться в Серро, в Управление по делам индейцев. Много лет лишь они одни протестовали против, беззаконий в Учумарке и Пакойяне. С терпением, равным только безразличию начальства, они носили жалобы в Серро, там их бросали в корзину. Кайетано смеялся и говорил: «А мы упрямые!»
– Кто, дон Амадор?
– Мы, Кайетано.
– А почему, дон Амадор?
– На одну гербовую бумагу извели больше восьми тысяч!
Дело в том, что Кайетано, преданные законности, сохраняли расписки за все штрафы, жалобы и поборы, какие только были еще до войны с Чили. А раз в году, в день рождения старшего Кайетано, подводили итоги.
– Янауанка должна нам семьсот тысяч четыреста солей, Не считая моих коней, – говорил Амадор, улыбаясь. – За коней они мне должны еще четыре тысячи!
– Как это, дон Амадор?
– Поместье Учумарка забрало у меня четырех коней. Траву, говорят, поели. Я пошел к ним, жалуюсь. Сеньора Ромуальда мне говорит: «Прекрасно! У нас за прокорм коня платят пятьдесят солей в день. Вот и считай: четыре коня по пятьдесят солей, это восемьсот!» А я ей говорю: «Я их не покупаю, они мои. Буду властям жаловаться». – «Прекрасно, – говорит, – я их тебе отошлю». И верно, отослала, только хребты им перебили. Так я потерял четырех лучших коней. Четыре тысячи солей.
Без малого столетье, как семья Кайетано хранила расписки. Дон Бальдомеро Кайетано, почти ничего не забывший за девяносто пять лет, повторял:
– Записывай и храни все, Амадор. Придет время, получим по счету. Записал козлят, которых у нас забрали в Учумарку?
– Шесть козлят, двести сорок солей.
– Сколько нам должны?
– Сорок пять тысяч.
– Сорок пять тысяч четыреста шестьдесят солей, тридцать сентаво, – поправил старик, обладавший непогрешимой памятью. – А Пакойян?