Гармония по Дерибасову
Шрифт:
– Да!
– сказал Михаил Венедиктович и, сняв пиджак, накинул его на Заинькины плечики.
– Мне жарко!
– испуганно сказала Заинька.
– Ты вся дрожишь!
– опалил ее ухо вздохнувший свободно Михаил Венедиктович.
– Ну почему ты вся дрожишь?
– бормотал Дерибасов, шаря под пиджаком.
Пульсировавший участок мозга перестал пульсировать, и порыв снова расправил свои широкие плечи.
Михаил Венедиктович схватил Заиньку в охапку и начал целовать пухленькие ее губки, курносенький носик, выпуклый лобик хронической хорошистки. Пиджак упал в траву, и Дерибасов вдруг остро пожалел
Заинька бестолково вертела головкой, уклоняясь от претензий Михаила Венедиктовича, но вот глазки ее закатились, горлышко дернулось, издав невнятный стон, а на тоненькой светлой шейке забилась жилка.
– Ми... ми... хаил Be... Be...
– прошептала Заинька, - я никогда... я ничего... я вас люблю!.. Как Татьяна!
– голос ее звенел.
– Это я стихи писала! Сама!
– кричала она с восторгом признания.
– Тихо!
– оборвал Дерибасов и стал быстро шептать Заиньке что-то очень ласковое, долгое и общепринятое, отчего та сникла и перестала возражать старшим.
Где-то страдала гармонь. Вместе с ней маялся хрипловатый баритон:
...На рассвете вышла на берег крутой
посмотреть на полыхающий рассвет.
Тут Назаров сзади - парень молодой,
раскрасавец, двадцати неполных лет.
Мочи нет, мол, дожидаться до венца,
Степанида, дорогая, не гони,
ты не бойся ни мамани, ни отца,
ты ко мне со всею силою прильни!
И красавец мой не слышит ничего,
обнимает меня крепко, как жену.
Рассердилась я и бросила его
прям в Назарку, в набежавшую волну!..
Наконец Осип Осинов, в самый неподходящий для своей племянницы момент, отложил инструмент, зашел в хату, включил свет и достал «Уединенные наблюдения и размышления над людьми, природой и временем, том 29-й». Раскрыв свою 29-ю девяностошестилистовую душу в черной коленкоровой обложке на середине, Осип благоговейно перечитал итог вчерашнего дня:
«Заключаю: частая смена вождей вызывает падение нравов, но ускоряет прогресс. И лишь Назарьино, как всегда, мерно и спокойно шествует сквозь бедлам».
Осип задумался и подошел к окну. Он грыз ручку и смотрел, как по одной возвращаются с Назарова луга запоздалые коровы. Чуть позже он записал:
«Коровы, словно добрые пчелы, целый день собирают с лугов.
Вымя берет у земли сок и округлость.
Отсюда умозаключается, что молоко женщины - плоть, от коровы - душа трав.
Прочитав в пятницу, в «Литературной газете», что городские парни кличут своих девок «телками», вывожу: падение нравов исподволь сопровождается глубинным прозрением».
Глава 2. Дерибасов и Назарьино
– Это, - сказала Евдокия, - кабана резать будем.
– Бум, бум, - кивнул муж Михаил, потянувшись так, что стал выше и тоньше.
– Дохляк!
– критически оглядев мужа, бросила солидная ладная Дуня и зевнула, прикрыв рот. Муж Михаил обиделся:
– «Дохляк!» - передразнил он.
– В утонченности тебе не разобраться.
– Свинину повезешь ночью, - прервала Дуня, - завтра воскресенье, в городе базар. А я в магазин, - добавила она. Евдокия Дерибасова была признанной продавщицей назарьинского сельмага.
В Назарьино уважали продавцов. Каждый дом имел двор, при каждом дворе был участок. Дома стояли полными до краев чашами на большом, как обеденный стол, пространстве предприимчивости.
Назарьино было деревней в полном смысле этого слова, и не только не стеснялось, но даже гордилось этим. Большие неторопливые грузовики пахли здесь не бензином, а, словно коровы, навозом. В Назарьино любили цветастые до умопомрачения юбки, приталенные кофточки, даже хороводы у реки, любили гармонь, шуточки, от которых щекочет в носу, протяжные печальные песни и частушки. Уважение к частной собственности распространялось в Назарьино и на фольклор. Собственно, последнего, как такового, в Назарьино не было. То есть, народное творчество было, но коллективизации не подвергалось. Даже частушки оставались авторскими. В селе жил свой особый уклад, свой дух. Даже своя мода, однако молодежь не брезговала джинсами и стрижками. Джинсы были свои, доморощенные и домотканые, - ими промышлял старик Елисеич, делавший своими руками все - от уборки хлопка на маленькой собственной плантации до фирменной кожаной наклейки «Назарьино» на заднем кармане. За джинсами приезжали даже из города.
Назарьино было основательным по своей сути. История его восходит к некоему Назарию, который достопримечателен тем, что обитал 33 года неизвестно где, а потом ощутил потребность что-нибудь основать. После долгих колебаний, шатаний и даже бросков из одного уезда в другой наконец увидал он это самое место - ровное, гладкое, неподалеку от реки, с виднеющимся за излучиной лесом.
Далее предание гласит: «...подошел Назарий к середине того самого ровного места, возвышаясь на нем всей своей сущностью, и промолвил Назарий такие слова: «И скитался я 33 года, а больше не хочу. Скучно. Отныне я основываю здесь деревню. Ежели нет возражений, назовем ее Назарьино!»
Никто не возражал. Речка стала Назаркой, луг за речкой - Назаровым. Хотел Назарий назвать далекий лес за излукой Назаретянским, но это не прижилось, и лес остался «лесом за излукой», а позже и просто Луковым лесом, и еще до смерти Назария родилось в деревне предание о том, что кто-то видел в этом лесу луковое горе. Впрочем, преданий в Назарьино много и рождается все больше с ростом культурного уровня.
Но одно в деревне было всегда незыблемым: «Сказки сказками, - строго говорили новорожденному ребенку, ласково пеленая его, - а дело делом».
К делам в Назарьино всегда относились серьезно. «Хороводы и гармонь, - шептали ребенку, укладывал его спать, - вечером и на досуге. Еда, здоровье, дело - всегда. Больше радеешь - больше имеешь».
Дети хлопали глазами и, долго ли, коротко ли, вырастали с определенным взглядом - прямым и пристальным.
И люди в деревне жили основательные, так уж повелось - большие и ладные. В Назарьино ценили стать и силу, поэтому Михаил Дерибасов особенно остро ощущал не всегда высказываемые в глаза, но всегда подразумеваемые его, Дерибасова, отклонения от общепринятых назарьинских норм и даже неполноценность.