Гать. Задержание
Шрифт:
— Все, дальше нельзя… — Белоус расстегнул пиджак. — Может быть вооружен.
Лестница была старая, с массивными чугунными перилами и выщербленными мраморными ступенями. Стены обшарпанные, с многочисленными надписями и рисунками. Около пятнадцатой квартиры они остановились. Андрей встал по левую сторону двери. Сергей — по правую. Чуть ниже и выше площадки прижались к стенам члены группы захвата. Пожилой мужчина с длинными, словно приклеенными усами осторожно нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги.
— Кто? — раздался невнятный, но сильный баритон.
— Станислав Миронович, це я — Хлопяник
Послышались щелчки, потом забренчала цепочка, и дверь, скрипнув, начала открываться. И тут же Сергей резким ударом ноги ее распахнул. Андрей влетел в прихожую через секунду, но все было уже кончено. Худощавый мужчина с треугольными, оттопыренными ушами с изумлением рассматривал наручники на своих руках.
Около управления Кудряшов заметил Геннадия Михайловича, который высматривал кого-то среди проходящих сотрудников.
— Андрей Петрович, с Росляковым плохо… Только что звонила его жена. Бери мою машину и к нему…
Андрей ворвался в квартиру полковника. Высокий седой врач складывал чемоданчик.
— На этот раз, Владимир Иванович, ты легким испугом отделался, — сердито басил он, хмуря брови и косясь на лежащего в кровати Рослякова. — Но с меня хватит… Раз ты меня уговорил, второй — конец. Сейчас в госпиталь, потом на месяц в санаторий… — Он заметил, что Владимир Иванович сделал отрицательный жест рукой и поднял ладонь. — Хватит, Володя. Собирайся, полковник, машина за тобой придет через полчаса. Я уже звонил…
Когда за доктором закрылась дверь, Владимир Иванович заметил прижавшегося к стене Андрея.
— Что это, — спросил он слабым голосом, — доступ к телу уже открылся? Ты почему, боец, не на работе?
— Владимир Иванович, ребята волнуются, вот и прислали меня. Может, что нужно…
— Эх, боец, боец…
Кудряшов понимал, что хотел сказать полковник, да и сам Владимир Иванович знал, что Андрей его понимает: нового сердца не вложишь. А может, это и не надо? Росляков смотрел на Андрея и думал о том, что в каждом его «бойце» со временем начинает жить маленькая частичка его, Рослякова, и этим можно гордиться.
На совещание к начальнику управления Андрей попал только к концу. Он осторожно присел рядом с Петровым и на его вопросительный взгляд тихо прошептал:
— Страшного ничего. Врач сказал, что это сильное переутомление…
А генерал продолжал говорить:
— …Только что закончено дело о гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина. Нет теперь таинственной гибели — есть патриоты, до конца выполнившие свой долг чекистов и коммунистов. Выявлены подлые каратели и гестаповские агенты. Органами государственной безопасности арестованы и будут преданы суду опасные государственные преступники Зажмилин и Косяков, их ждет справедливое возмездие. Никто не забыт, и ничто не забыто — это не фраза! Это суть нашей работы. Ведь, помимо карающей функции, органы госбезопасности выполняют функцию защитника советских граждан, функцию исключительно благородную! Так и в этом деле… Да, Смолягин, Хромов, Дерюгин, Нувонцев, Рыжиков, Попов, Алферовы, Дорохов и другие партизаны — это герои Великой Отечественной войны. Они были разведчиками чекистского отряда в фашистском логове и принесли неоценимую помощь Родине.
Стол
— А вот и Дороховы, — сказала Мария Степановна.
По проулку шли Василий Егорович с женой и детьми. Варвара Михеевна семенила рядом с мужем, который шагал тяжело, но размашисто, сжимая руки сыновей.
— Виктор, Василий, где вы там? — раздался голос Смолягиной. — Юрий Иванович, берите мужиков и к столу.
Прохоров встал, одернул пиджак, словно гимнастерку, и поднял граненый стакан.
— Друзья мои, други… — Все молча смотрели на него, а он, забывшись, примолк и глядел куда-то поверх голов, как будто видел сквозь ветви разлапистой яблони извилистую лесную дорогу, которая упирается в гать Радоницких болот. — Други, — повторил Прохоров, — давайте помянем Тимофея и его отряд…
Выпили молча и тихо поставили стаканы на стол.
Блеснули слезы в глазах Марии Степановны, закусила губу и отвернулась Груня, низко-низко наклонила над скатертью голову Варвара Михеевна.
Шелестел ветер в ветках яблони, терпко пахло смородиной, окружавшей стол широким полукругом. Одиноко стоял этот стол среди зелени, словно тот островок, на котором принял последний бой партизанский отряд. Василий Егорович понял это и тяжело приподнялся со скамейки.
— Я вот что скажу… — глухо и негромко обронил он. — Вот сидим мы, вспоминаем, думаем… Ты, Виктор, фронт прошел, горя хлебнул и ты, Мария, всю жизнь вдовой проходила. Варюшка моя, что все эти годы… вдвое против меня гнет тащила… Груня, Юрий Иванович. Разные мы люди, да судьба у нас одна сложилась — Родину защищать. Верил я в Родину, в строй наш… и по этой вере, как по гати, прошел… Потому и выстояли мы и стоять так будем всегда!
1
К окраине городские огни редели, в районе аэропорта от сплошной электрической россыпи оставались отдельные, беспорядочно разбросанные на темном фоне светляки; тем отчетливей выделялась параллельная курсу взлетающих самолетов цепочка ртутных светильников над Восточным шоссе, которая пронизывала широкое кольцо зеленой зоны и обрывалась перед традиционным жестяным плакатом «Счастливого пути!».
Здесь покидающие Тиходопск машины врубали дальний свет и на разрешенных сорока прокатывались мимо стационарного поста ГАИ, чтобы, оказавшись в черном желобе отороченной лесополосами трассы, ввинтиться наконец с привычной скоростью в упругий душный воздух.
Сейчас высоко поднятая над землей стеклянная будочка пустовала, не знающие об обязательности ночных дежурств, с облегчением нажимающие акселератор водители не придавали этому значения, как не обращали внимания па проскальзывающие в попутном направлении радиофицированные машины с номерами одинаковой серии.
Скрытые от посторонних глаз события этой ночи становились явными только через восемнадцать километров, там, где половину трассы перегораживал желто-синий УАЗ с включенным проблесковым маячком, мельтешили белые шлемы и портупеи.