Гавани Луны
Шрифт:
Она молчала. Я спустился, чуть откинувшись назад, – ступеньки у нас крутые, – и потрогал ее за плечо. Если она, ринувшись с испугу в подвал, сломала себя шею, это окажется самый идиотский и невероятный поворот событий, – подумал я.
Нужно ли говорить, что так оно и случилось.
22
Я допечатываю лист и вынимаю его.
Он голубем вылетает из моей вздернутой руки.
Я хорошо знаю, как выпускают голубей. Мальчишки времен моего детства помешались на этом. Во дворе нашего старого дома в старом районе Кишинева торчала – словно на куриных лапах, только очень высоких, – маленькая избушка, в которой жили голуби. Они вспархивали из вашей руки, будто сам ветер вырывал их оттуда. Они прилетали к вам после протяжного долгого
Ей было, как и мне, одиннадцать лет, и губы у нее были сладкие.
Я так до сих пор не понял, из-за конфет это или просто так. Больше я ничего о ней не помню. Надеюсь, она тоже. Белые голуби кружились, словно мятые листы, над старым Кишиневом, и куда-то спешили взрослые, а мы жили в вечном лете. Боль ждала впереди.
Много воды утекло с тех пор, как говорят плохие романисты – а я и есть, если верить моим недоброжелателям, плохой романист, – и со времен детства мы стали лишь хуже.
Чего и говорить, со временем любой товар портится. Как-то один из мальчишек, владевших на паях голубятней, закрыл ее, но забыл починить растянутую сетку, и кошка ночью сумела пробраться в домик, и передавила всех птиц. С тех пор все и покатилось вниз. Но то утро… Я видел голубятню с утра, и вот что я вам скажу – птичий Дрезден, вот что это было. Что же, еще один повод ненавидеть кошек.
Рина, напротив, кошек любила, и они отвечали ей взаимностью, в чем я не нахожу ничего удивительного. Нечисть тянет друг к другу. У нее было несколько кошек, которых я, после просчитанных интриг и уловок, сумел таки выставить из дома. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что присутствие в доме этих животных с горящими глазами, – ее кошки ненавидели меня, и не считали нужным это скрывать, – усиливает могущество Рины. Ее силу, которая, без сомнений, присутствовала в ней, словно в Луне. Одним своим видом Рина могла вызвать во мне прилив крови, словно воды – в океане. И когда она светила мне в лицо благосклонностью своей улыбки, я шел навстречу этому свету, даже если впереди был карниз и пятнадцать этажей пустоты под ногами. Когда наши отношения зашли в тупик и она выжала меня без остатка, я мечтал, чтобы это притяжение исчезло. Но так не бывает. Мир живет по законам физики, и мы бессильны что-либо изменить, даже если пожелаем, как сказал Ньютон, потирая свой лоб в залысинах после удара яблока. Даже и сейчас, когда Рины нет рядом со мной, когда я испытываю к ней лишь отвращение, ненависть, страх и злобу, я признаю – мне все равно не хватает ее. С уходом Рины на мне появилась громадная воронка.
И я не знаю, чем смогу заполнить ее.
Так что я становлюсь на край крыши, и гляжу, как за городом – в лесах у Днестра, видного отсюда, – темнеют леса. Город сверху выглядит удивительно беззаботным. Весь в огнях, окруженный безмолвием тьмы природы, он похож на легкомысленную девицу, которая напялила мини-юбку и отправилась дури ради погулять в опасный район. Ей кажется, что она идет по пустой улице одна, но уже десятки глаз наблюдают за ней. Она ускоряет шаг, и звук от удара ее туфель о разбитую мостовую звучит зловеще и неотвратимо, это начало мелодии ее похорон. Ее изнасилуют, ограбят и убьют. Она умрет на обочине, никому не интересная. Разве не это происходит с городами, которых побеждает природа?
Поинтересуйтесь-ка, что произошло с заброшенными городами Индии, до которых добрались джунгли.
Рина не разделяла моей нелюбви к природе и всему, что с ней связано. Она любила кошек, любила Луну и обожала жить за городом. Поэтому мы и купили этот проклятый дом, который свел в могилу нескольких человек. Теперь ты довольна, Рина, спрашиваю я ее, глядя в синее еще небо, на котором уже выступил край белой вечерней Луны. Теперь я довольна, милый – отвечает она. Дом, который стал могилой, он не вызывает у меня сейчас даже страха. Просто старое печальное строение, полное страха и зеркал. Ну так и оставался бы там, милый, – говорит мне Рина. Мне попросту нечего там делать, – печатаю ей на машинке я. И отхожу от стола. Я зажмурившись, думаю: если ты есть, душа, ответь мне. Напечатай что-нибудь на этой машинке. Тебе не
Стол. Машинка. Бумага. Крыша. Небо. Прозрачная еще Луна. Темнеющие массивы земли и деревьев за городом. И он. Город. Зажигающий уже огни.
Вот как раз они-то – огни – и мирили Рину с городом. Ей казалось, что свечение окон в городских домах, вся эта иллюминация на стенах, деревьях, – не что иное, как первобытная тяга к огню. А Рину устраивало все, что соответствовало первобытной тяге. Будь эта сумасшедшая во власти, она бы велела съедать младенцев и убивать чужаков. Однажды я ей об этом сказал – ее кошки были еще дома, – и она очень смеялась. А потом взяла на руки одного особо мерзкого кота – признаю, красавца, – по прозвищу Маркиз, и подошла поближе. Пахло от нее, как всегда уже в то время, спиртным и немножечко адом, и выглядела она стильно, хоть и мрачно. Легкие круги под глазами лишь придавали ей некоторое очарование. Она улыбалась, но огромный серый кот с горящими немигающими глазами был невесел. И мне на минуту показалось, что Рина это кукла, что-то вроде тряпичной фигурки, надетой на чью-то руку, а настоящая она – вот в этом поросшем шерстью монстре. И единственный способ спасти ее это вытащить душу Рины из животного, и отпустить в небо белой голубкой, а человеческое тело ее – сжечь.
Так мне захотелось убить Рину в первый раз.
Потом еще и еще. Я так часто хотел сделать это, что решил – это никогда не случится. Если вас раздражает человек, с которым вы живете, и вы мечтаете убить его, и вы не убиваете его сразу же, то потом вы учитесь жить с этой мыслью. Так вместо одного мучителя у вас появляются два.
И вам становится еще хуже.
Я не то, чтобы не любил ее. Напротив. Я был глубоко, безнадежно и отчаянно влюблен в свою жену. Проблема была в том, что эта Рина – второй половины нашего замужества, – ничего общего с настоящей Риной не имела. В нее словно бесы вселились. Наивысшее удовольствие она находила лишь в том, чтобы унизить меня как-нибудь поизысканнее. Ей нравилось мучить меня, как ее котам – мышей, которых я приносил из подвала. Но сами эти твари до того, чтобы отловить себе мышь, не опускались, о нет. Я же был настолько привязан к Рине, что мог терпеть бесконечно долго. Это лишь укрепляло ее в уверенности, что я бесхребетный. Выпив, она любила усесться в гостиной, и, глядя на реку, начинала вести свою партию, безошибочно, уверенно. Она могла бы вести ее молча, будь мы вдвоем, потому что я знал все, что она скажет, от первого до последнего слова. Но обычно она делала это в присутствии гостей. Те лишь пили, перекидывались растерянными взглядами и улыбочками – если это были свежие гости, – да диву давались. Рина, торжествуя, говорила, и я буквально слышал, что это не ее голос. Это был голос зла. Голос глубокий, идущий от живота, а не груди. Голос – отзвук труб первосвященников и зороастрийцев, хоронивших живых собак в полях ради процветания, голос– крик кельтской жертвы, раздавленной свежевыстроенным кораблем, голос – мольба индейцев, запертых в языческом соборе, что сожгли конкистадоры.
Моя жена была решетом, и она собирала на себя крупицы зла со всего мира.
И орудовал ей, словно решетом, сам Дьявол. И именно Он говорил ей в эти моменты, а моя жена лишь служила ему восторженно и почтительно, склоняя перед ним голову и отираясь у его ног, как у ее – животные дьявола, кошки.
Полюбуйтесь-ка на моего мужа, на этого неудачника, – говорила она мужским практически голосом.
Перестань, – вяло говорил я, улыбкой давая понять гостям, что это лишь алкоголь.
Перестань-перестань, – передразнивала она.
Взгляните на него, – говорила она, и обводила комнату взглядом, подняв стакан.
Думает, написал пару книжонок, и стал проводником вечности, архангелом Гавриилом, принесшим на этот мир прекрасное, – говорила она.
Писатель, – бросала она с невыразимым презрением.
Не практикующий писатель, – гасил я ее подачу и гости, чуявшие было грозу, облегченно улыбались.
Ну да, неудачник, которому не хватило мужества драться до конца, – говорила она.