Гайдар
Шрифт:
Сдав сценарий, уехал в Солотчу. Пора было возвращаться к «Талисману». А когда приехал осенью в Москву, узнал, что в журнале «Красная новь» опубликована повесть Валентина Катаева «Шел солдат с фронта».
Конечно, два писателя порознь не могут написать две одинаковые книги. Тем не менее у него с Катаевым получилось много совпадений.
У него был Семен Бумбараш, у Катаева - Семен Котко. Бумбараш в начале революции возвращался домой из плена, Котко - с позиций. Бумбараш, уходя на войну, оставил невесту Варю. Котко, уходя, оставил невесту Софью. Бумбарашу, когда вернулся, пришлось бежать
Бумбараш после долгих мытарств должен был прийти в Красную Армию. И Котко возвращался на батарею в аккурат к своему четвертому орудию.
Такое не приснится и в тяжелом сне. А сны он перевидал всякие…
Напрасно Паустовский и Фраерман уверяли, что «Талисман» написан ярче и крепче, что проблемы им поставлены глубже, что немалого стоит один только Иртыш - Веселая голова. О н слушал. Со многими соглашался. А вернуться к «Талисману» не мог. Не писала рука.
Сценарий «Военная тайна» вдруг тоже не пошел. Гражданская война в Испании продолжалась, но поражение республиканцев было очевидно. «К сожалению, - объяснили ему, - сценарий не соответствует историческому моменту».
Он оставил, почти бросил на студии сценарий[14]. Не прикасался к «Талисману» - ждал, пока пройдет боль, пока при упоминании, при мысли об этой повести внутри перестанет каждый раз что-то обрываться.
* * *
Шли годы. Он все еще надеялся к «Талисману» вернуться.
«Детский писатель, орденоносец А. Гайдар, - говорилось в одной газетной заметке, - автор повестей «Дальние страны», «Школа», «Военная тайна», только что закончил сценарий детского фильма «Дункан и его команда» и заканчивает книгу «Счастье Семена Бумбараша».
…Тоже не успел.
СУДЬБА БАРАБАНЩИКА
Когда киностудия отвергла сценарий, а повесть Катаева «торпедировала» его «Талисман», он бы скорей всего опять заболел, если б к тому моменту не была почти готова еще одна книга - повесть «Судьба барабанщика».
Он задумал ее в мае тридцать шестого под Москвой, в Голицыне, когда со всех сторон поступали тревожные сведения: хулиганили ребята. Хулиганские действия подростков начались сперва на окраине Москвы, а затем и на центральных улицах. В разговорах замелькало слово «безотцовщина».
А о н думал о том, что ведь ребенок, пока растет, непременно должен чем-нибудь гордиться: заводной игрушкой, книжкой с картинками, из лучинок склеенной моделью самолета, но больше всего ребенок гордится родителями: должностью матери, профессией отца, именным пистолетом деда, фотографией, где отец верхом на коне с саблей наголо, большим, первого выпуска орденом с чуть треснувшей эмалью на праздничном пиджаке в гардеробе или снимком в газете: где-нибудь сбоку (с трудом-то и разглядишь) родное, до слез знакомое лицо, а в первом ряду - на весь мир прославленные
И он задумывает повесть о внезапно осиротевших детях, на которых падает позор ни в чем не повинных отцов. Он говорит о своем замысле Льву Кассилю, когда они встречаются возле издательства и после долго сидят за кружкой пива в каком-то заведении общепита. Он говорит об этом Рувиму и Вале Фраерман осенью все того же тридцать шестого. Валя тогда работала заместителем Ивантера и предложила прийти утром прямо в редакцию. Все будут на месте. И они спокойно все обсудят.
О н пришел. В кабинете Ивантера, кроме Вали Фраерман, сидели Миша Лоскутов и художественный редактор «Пионера» Моля Аскенази.
– Вот Аркадий хочет посоветоваться относительно новой своей книжки, - сказала Валя.
– Какой?
– живо спросил Ивантер.
Тогда, не объясняя, стал читать. У него на бумаге не было записано еще ни строки, но все сложилось в голове. Начало было почти таким же, каким потом и осталось:
«Когда- то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас. Мать моя утонула, купаясь на реке Волге… От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой…»
В дом к ним начали приходить гости. Они пили чай. Иногда вино. Подолгу засиживались, и было в словах, движениях, смехе этих людей такое, что настораживало Сережу. Был во всем этом какой-то «смысл, до которого я не доискивался. А доискаться, как теперь вижу, было совсем нетрудно».
Но уже тогда у мальчика появилось ощущение, что люди эти опасные для отца, хотя отец был большой и сильный, а эти люди какие-то суетливые и мелкие. И с той поры «тревога - неясная, непонятная - прочно поселилась… в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.
И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придет весна, и мы все втроем поедем на Кавказ - на курорт».
Пришла весна - и отца забрали. Валентина скоро опять вышла замуж. И в «наставники» Сереже на смену отцу, который был «старшим другом, частенько выручал из беды и пел хорошие песни», отцу, который «носил высокие сапоги, серую рубашку… сам колол дрова… и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия», пришел сосед по двору, прощелыга и бездельник Юрка, который, как бы в насмешку, тоже делал вид, что любит Красную Армию, особенно авиацию.
И беззащитный Сережа, который мог теперь только вспоминать, как «на этой земле мы были (с отцом) людьми самыми дружными и счастливыми», покатился по лесенке: от «мелкого мошенника» Юрки к «крупному наводчику», «брату Шаляпина»; от «брата Шаляпина» - в общество «старого бандита» дяди Якова и профессионального шпиона «брата Валентины», который был настоящим врагом народа еще тогда, когда отец в гражданскую командовал ротой саперов.
На всех, кто был в кабинете Ивантера, прочитанные отрывки произвели большое впечатление. Долго молчали. Наконец Ивантер сказал: