Газета День Литературы # 97 (2004 9)

День Литературы Газета

Становилось жарко. Непослушные, выбившиеся из косы волосы и белая мальчишечья рубашка стали прилипать к разгоряченному телу. Анжела расстегнула ее и опустила на землю, застенчиво и аккуратно, словно подвенечное платье. Теперь лишь застиранные джинсы плотно облегали ее сияющее тело.

Девушка продолжила свой таинственный, волнующий танец. Жар этого танца, блеск тела, движение невинной груди; жар в моем теле, гулкое биение сердца, моя обреченность и ее божественность — всё это смешалось в какое-то благодатное греховное вознесение моё — в мою внезапную судьбу.

Сердце забилось ещё быстрее и каждое его сокращение гулко отдавало в набухших

висках. Наверное, я потерял всяческую предосторожность и излишне высунулся из своего укрытия — она заметила меня, и наши глаза встретились. В ее глазах не было ни смущения, ни презрения, в них было только удивление и покорность. Показалось, что и другие женщины заметили меня и я, спотыкаясь и чуть не падая, под грохот барабанящего сердца побежал к дому.

В комнате непослушными руками, суетливо, я стал собирать свои вещи и соображать, как часто отходят автобусы и удобно ли уехать на попутке. Вещи выпадали из рук, терялись, скомканными ложились в саквояж. Этюдник никак не хотел складываться, в конце концов, на нем сломался замок. Собранные в кучу картины никак не повиновались шпагату, который предательски рвался при всех попытках их перевязать.

Неожиданно до моей руки кто-то дотронулся. Я повернулся и увидел влажные глаза Анжелы, ее приоткрытый рот, ровный ряд белых зубов, родинку. Ощутил дыхание. Моя тщедушная грудь должна была вот-вот разорваться. Сердце бухало, и его мощные импульсы больно отдавали в шею и мою бедную голову. Я робко протянул руку и через тончайшую материю рубашки ощутил податливость горячего и желанного тела…

О том, что происходило позже, остались лишь яркие отрывочные воспоминания. Оглушенный и невменяемый от произошедшего, задыхаясь, бегу вслед за неотпускающей мою руку девушкой. И вот мы на берегу. Габриэла помогает сестре столкнуть лодку. И мы уже в ней. Но руки не повинуются мне. Габриэла садится за весла, и мы отплываем. Отец девочек что-то встревоженно кричит нам вслед. В руках у него появляется ружьё, он целится, затем опускает ствол и, как-то сразу вдруг поникший, провожает нас непонимающим мучительным взглядом...

Счастье наше длилось недолго. В январе Анжела заскучала по сестре, покинувшей нас вскоре после побега, и собралась её навестить. Но в автобусную остановку, где она стояла в ожидании рейса, врезался грузовик — один человек погиб. Это была моя Анжела.

Прошло уже немало лет. Волосы мои заметно поредели. Руки по-прежнему выполняют лишь привычные равнодушные движения по холсту, а после подъема на третий этаж уже требуется отдых. Осень пробуждает нежные чувства, как родное существо, так что за ней даже хочется ухаживать, а весна — весна как-то стала чужой и ненужной. Медленно и неинтересно текут мои дни, они объединяются в месяцы и годы жизни обычного москвича.

Дверь моего подъезда отправляет меня на аллеи Девичьего поля. Золотые и тихие осенью, зимой они часто приводят меня к чистому сиянию куполов Новодевичьего монастыря, а с первыми лучами весеннего солнца возвращают в сердечную клинику на Большой Пироговке, после которой от расплавляющего летнего зноя я надолго скрываюсь в санатории на Пироговском же водохранилище. И так из года в год.

Но в день гибели моей Анжелы — 28 января — я правдами и неправдами оказываюсь в N-ске, покупаю две бордовые розы, еду на кладбище, нахожу родную могилу и протираю на памятнике выцветшие буквы. Чуть позже молча появляется знакомая женщина в черном платке — сестра. Я оставляю цветы и ухожу, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Неторопливо брожу по кладбищу, часто останавливаясь перед заброшенными захоронениями, и размышляю о бренности земного

существования. Когда начинает темнеть, я возвращаюсь к Анжеле — отдыхаю рядом с ней, стараюсь придать прежний вид оказавшимся за оградой цветам, более похожим теперь на два остывших сгустка ее и моей крови.

Владимир ВИННИКОВ КУЛЬТУРА И ТЕРРОР

Начну эту статью с крамольной мысли. Прозвучит она так: катастрофы стали неотъемлемой частью нашего способа жизни, то есть частью нашей культуры. Причем катастрофы не техногенные, как можно было бы ожидать, учитывая степень износа российской инфраструктуры, а вполне "гексогенные". После расстрела Дома Советов, после Грозного и Буденновска, после взрывов в Печатниках и на Каширке, после гибели "Курска", после "Норд-Оста" и Автозаводской, после развалившихся в воздухе самолетов, которые вылетели из Домодедово, — трагедией в Беслане переполнилась какая-то незримая мера народного и вышнего терпения. Количество окончательно перешло в качество.

Механизм "управления людьми посредством страха", где в унисон шелестят все пять "ветвей" или, вернее, "лучей" власти: от исполнительной до террористической, — утратил свою маскировку, а потому террор перестал быть террором. Никто ведь не называл и не называет "террористами", скажем, латиноамериканские "эскадроны смерти" — это просто данность тамошней культуры, тамошней модели "зависимого развития" под крылом западных монополий и МВФ (что, в сущности, одно и то же). "Чеченские сепаратисты", "ваххабиты" и прочая — не более чем их адаптированный к российским условиям вариант.

Если у наших властей назревают экономические, социальные или какие-либо иные трудности — со стопроцентной гарантией можно ждать "громкого" теракта с человеческими жертвами. Если у американских властей назревают какие-либо трудности с нашими властями — то же самое. "Война исподтишка" вполне может претендовать на то, чтобы называться символом современности. Не исключено, конечно, что непосредственных исполнителей и даже организаторов терактов используют "втемную", под флагом той или иной идеологии. "Чеченский сепаратизм" в этом отношении функционально ничем не хуже "ваххабизма", "антиглобализма" или любого иного "-изма". Однако проблема заключается вовсе не в них как таковых.

Проблема — применительно к России — заключается прежде всего в нас самих, в той системе ценностей, которая не на словах, а на деле принята нашим государством и нашим обществом. Если задать нашим соотечественникам вопрос о смысле их жизни, в подавляющем большинстве случаев окажется, что "дорогие россияне" озабочены собственным благополучием — независимо от того, какой именно круг потребностей включается в это понятие. Кстати, лозунг "удвоения ВВП", выдвинутый действующим президентом РФ чуть ли не в качестве национальной идеи, своей популярностью обязан именно негласной трактовке, что "всем станет вдвое лучше": у кого на счету миллиард долларов, появится второй; а кто выпивает в день бутылку водки, сможет позволить себе две.

Раньше подобных благ ожидали поочередно то от "коммунизма", то от "рыночных реформ", то от "ваучерной приватизации". А врагами назначались соответственно "мировой империализм", "командно-административная система" и "красно-коричневые". В наборе с "пряником" удвоения ВВП роль видимого "кнута" поручена террористам: то ли "международным", то ли "чеченским", — ясности в данном вопросе пока еще нет, но сомневаться в том, что она вскоре наступит, не приходится.