Газета Завтра 397 (28 2001)

Завтра Газета

Там я сидел с молодым персонажем, арестованным за наркоту, который, как оказалось, успел послужить в латвийском спецназе, воевал снайпером в Боснии на стороне мусульман, причем ему было абсолютно до балды, за кого воевать. Ему давали фотографию того, кого надо убить, платили деньги — и больше его ничего не интересовало. Теперь их спецназ начали расформировывать: дедовщина у них дошла до бреда, так что люди начали успешно умирать.

Два дня это продолжалось, пока мне не предъявили Савинова, которого я с трудом узнал: голова раскроена напрочь, — и всех остальных. Я понял, что отпираться нечего,

дал показания, и меня оставили в покое. Потом полмесяца в КПЗ и 1 декабря отправились мы в местную тюрьму города Даугавпилса.

Михаил Савинов. Тюрьма эта, носящая лирическое название "Белый лебедь", была еще екатерининской постройки. Считается она одной из худших тюрем Латвии по условиям содержания, поскольку со времен Екатерины в ней ничего не меняли.

Но до того, как туда попасть, я прошел почти те же передряги, что и Кирилл. Сначала привезли меня в управление внутренних дел Резекне. Первый, с кем я пообщался, был представитель полиции безопасности, который бесновался, скакал вокруг меня, как африканский шаман, — крупногабаритное тело, брызжащее слюной. Оно орало на меня: "Давай, рассказывай, что вы здесь должны взорвать, что должны отравить?!" На что получал мой спокойный ответ: "Я ничего не знаю".

Ему я рассказал сказочку о том, что я и не собирался вылезать из поезда в их прекрасной Латвии, а что я ехал в Калининград, вышел ночью в тамбур покурить и вдруг увидел, как какие-то лица неизвестной национальности пристают к русской девушке. Я за нее заступился, началась драка, и они меня скинули с поезда. Посмотрите, говорю: голова вот пробита, ссадина на лице.

На это он мне кивал: "Ну да, и сколько вас еще скинули с поезда, сколько еще подралось?" Угрожал: "Сейчас мы тебя в тюрьму отвезем, руки-ноги переломаем, а зачем твоей жене такой инвалид сдался?"

Мне постоянно твердили, что всех остальных уже задержали и со всех уже собраны показания. В конце концов мне сказали: мол, хватит тут играть в героя, вас ваше же ФСБ и сдало. И предъявили список с некоторыми фамилиями, часть которых я узнал. Но прикол был в том, что моей фамилии там почему-то не было, и по этому поводу они очень злились. Все это происходило в день моего задержания.

Потом меня передали сотрудникам транспортной полиции, которая и вела дальше наше дело. В тот же день около девяти вечера они принялись проводить дознание. В итоге допрашивали меня с двух часов дня до полдвенадцатого ночи. Все это время я периодически терял сознание. Когда я попросил оказать мне медицинскую помощь, из вытрезвителя пришла фельдшер, промыла мне голову перекисью водорода, перевязала и, глядя на то, как я на глазах теряю сознание, промолвила: "Думаю, в госпитализации ты не нуждаешься". И как только она ушла, я с этого стула брякнулся. Так все это и происходило.

Илья Шамазов. Провалялся я пару дней в больнице, а потом этапом через даугавпилсскую тюрьму меня отправили в лазарет Рижского централа. Там я попал в очень хорошую камеру. Меня пугали латышскими националистами, но большинство из них со мной хорошо сошлись. "Илюха, мы с тобой вместе еще Сейм взорвем!" — так всегда заканчивались наши беседы. Допросы проходили регулярно. Сразу после осуществления акции на башне моими товарищами я все признал, заявил, что я национал-большевик, и объяснил, как я ненавижу латвийское правительство.

Как стало получше, меня в гипсе этапировали в "Белого лебедя". Там я познакомился с человеком, который раньше сидел в одной камере с Айо Бенесом, нашим местным нацболом. Узнал очень много хорошего про товарища. А дальше пошла обыкновенная тюремная жизнь. В той тюряге буквально все понимают, что дальше так жить, как живет Латвия, нельзя. Но даже в среде уголовников за оружие готовы взяться далеко не все.

Кирилл Бегун. 15 ноября мы спрыгнули с поезда, а 2 декабря дело уже закрыли, и в январе нам назначают суд на июнь. Так мы поняли, что приговор — чуть больше полугода тюрьмы за переход границы, нам уже заочно вынесли: оставалось лишь формально его оформить. Все эти полгода мы спокойно мариновались в тюрьме.

Камеры там не переполнены, с питанием чуть получше, чем в России, а сидят в основном русские, потому что это — Латгалия. Относились к нам как к достопримечательностям: "политические сидят". Кто-то удивлялся, кто-то смеялся, кто-то относился к нашим идеям с большим вниманием и одобрением. Наездов на нас серьезных не было: сокамерники в гробу видали эту Латвию с ее проблемой языка, отделением-независимостью и всем остальным.

В этой латвийской тюрьме по-латвийски не понимают ни заключенные, ни сами тюремщики. Протокол на меня писали, помню, со словарем, и от этого они испытывали массу проблем.

Как-то писал я письмо на волю, но отправить не успел: шмон в камере. Закинул письмо в книжку, но нашли. В результате меня специально выдергивают из коридора, заводят в камеру, там начальник смены читает мое письмо: "Значит, по-латвийски мы не понимаем?" — "Не понимаете", — отвечаю. В результате по камере я летал достаточно долго.

А как-то раз в передаче нашел русско-латышский разговорник, и в нем — небольшая статейка о том, что же первым делом надо посетить в Латвии. Статейка начиналась словами: "Непременно побывайте на смотровой площадке башни собора Святого Петра в Риге". Так, думаю, и скажу на суде: мол, купил я разговорник, а там — такое милое предложение…

Михаил Савинов. Передачи нам делали местные партийцы. Там безумные цены на сигареты, на чай. Курят там исключительно российскую контрабанду. Связь поддерживали лишь на уровне передач, так как переписка там запрещена. Мы переписывались лишь друг с другом, в тюрьме — связь между камерами там, разумеется, налажена.

Если в местных газетах не было ни одной статьи о нацболах, мы безумно удивлялись: на их деревенском уровне наше прибытие — это было колоссальное событие.

Консул приезжал где-то раз в два месяца. Оказывается, чтобы с нами встретиться, он должен был, как самый обычный латвийский гражданин, писать заявление в орган, под надзором которого мы находились, — в прокуратуру или в суд — там заявление рассматривали в общей очереди и еще решали, пускать или нет.

Он передавал новости из Москвы, от родных. Моя жена и мама Кирилла поддерживали с консулом постоянную связь. Я вторично стал папой: рождение дочери меня немного приободрило. Отношение его к нам было снисходительно-доброе, он постоянно интересовался, что нам нужно, но за полгода сам так ничего и не принес — лишь чужие передачи доставлял.